которую даже сам хозяин не набрался нахальства именовать тратторией. Но Пеппо не волновали крысы, запах плесени и сырой сквозняк. Он жаждал убежища. Хотел скрыться от людей, от этого слишком большого, слишком чужого, слишком шумного города, и ему уже было наплевать на самолюбие, старательно взращиваемое годами.

Теперь Пеппо презирал себя за тот вечер. Он был бы рад забыть, как захлопнул утробно скрежещущую дверь, будто прячась в нору, как безуспешно пытался заснуть, как сидел на койке, съежившись и забившись в угол, как жался к влажной трухлявой стене, словно ища защиты. Как изнемогал от царящей в комнате тишины, как вздрагивал от скрипа половиц или раскатов смеха за стеной.

Наивный болван, он мнил раньше, что смело идет по своему непростому пути и умеет бороться с обстоятельствами.

Чушь… Легко было чувствовать себя сильным, когда за спиной стояли те, кто дорожил им. Легко было ориентироваться в мире, пока он оставался тесным и понятным, отгороженным от прочей вселенной незыблемыми стенами любви к матери и заботы о ней, дружбы с кирасиром и совместного противостояния общему врагу. И эти стены осыпались под рукой Пеппо. Теперь, вне привычных ему правил и законов, он был свободен. Он не зависел ни от кого, и от него самого никто больше не зависел. Он был свободен от всех долгов и предоставлен самому себе. Так вот, оказывается, какое оно, одиночество.

Пеппо так и не уснул в ту ночь. Тесная комнатенка казалась ему большой и враждебной, как в детстве, в те до странности памятные первые месяцы слепоты, когда мир был для него одной бескрайней, бездонной, пугающей черной бездной.

Подросток добросовестно пытался вырваться из цепких тисков слабости. Напоминал себе, что завтра опять наступит день – и он непременно сумеет собрать волю в кулак. Но все эти благоразумные мысли отказывались строиться в цепочки. Они барахтались в мутной трясине паники, на поверхности которой надежно держалось одно-единственное желание: плюнуть на все и мчаться прочь из этой дыры обратно в их с Годелотом уютную крысоловку с узким окном, колченогим столом, бесконечными разговорами за полночь, перепалками и чтением вслух «Гверино»…

Но уныние – дорогое лакомство, и по карману оно не каждому. Если есть кому утирать ваши слезы – их можно лить с наслаждением. Если есть кому терзаться угрызениями совести – слезы могут иметь упоительный привкус мести. Если есть некто, ради чьего блага вы приняли бремя своей боли, – так плачьте с самолюбованием и в этом найдите отраду. А существует и вовсе удивительное племя чудаков, питающих душу сладкой жалостью к себе.

Но Пеппо некому было утешать. Никакой красы в своих терзаниях он не находил, а жалеть себя был и вовсе не приучен. А посему, не успел еще рассвет заглянуть до дна в узкие ущелья кварталов Каннареджо, как владевшее подростком отчаяние сошло на нет. Так приливные волны, побушевав у прибрежных скал, с усталым шипением уползают назад, обнажая взрытый песок, засыпанный умирающими водорослями и осколками раковин.

Преодолев самые черные часы своей добровольной потери, Пеппо вновь обрел способность здраво рассуждать. Он обрек себя на одиночество не по собственной воле, а под давлением обстоятельств. Значит, лучшее лекарство от хандры – заняться поисками того, кто поставил его перед этим выбором.

Подросток вовсе не был уверен, что берется за посильную задачу. Скорее уж неведомый преследователь первый отыщет тетивщика и поставит в его нехитрой биографии быструю и твердую точку. Однако Пеппо никогда не простирал своих планов до почтенных седин, а покидать мир потерпевшим поражение дуэлянтом всяко приятнее, чем бессловесной жертвой.

Поразмыслив о немногих известных ему фактах, тетивщик уяснил, что всю цепочку странных событий последнего времени связывает воедино лишь одно имя – граф Кампано. А значит, именно с этой фигуры необходимо начинать. Каким же образом слепой и полунищий мальчишка сунет любопытный нос в родовые тайны графской семьи?

Вы можете усомниться в моих словах, но здесь Пеппо не нуждался в советах. Проработав несколько лет в большой и всегда полной заказчиков мастерской, он усвоил истину, что ни разу его еще не подвела: люди болтливы. Вдвойне болтливы люди скучающие и пьяные. А всех щедрее на пустопорожние трели те, кого давно никто не желает слушать. Задай уместный вопрос, недоверчиво подними брови, изумленно покачай головой – а дальше просто не перебивай, и благодарный балагур выложит тебе столько, что уже завтра сам не припомнит и половины.

Сильные страсти часто оборачиваются внезапным вдохновением, и план сложился сам собой. Два дня прошли в поисках, расспросах и других мытарствах, но Пеппо был настойчив. К вечеру третьего дня он отыскал недорогую, шумную и суматошную тратторию «Шлем и гарда», более чем на две трети заселенную военными всех мастей. Проведя большую часть времени в питейном зале на первом этаже, уже на следующий вечер Пеппо познакомился с Ленцем…

* * *

Допив воду, Пеппо машинально потряс кувшин и отставил его. Потом с бессмысленной досадой пнул ножку стола: вся беда в бездействии. Сидя тут и накачиваясь паршивым вином, отупел бы кто угодно. Нужно прямо сейчас хоть что-то предпринять, тогда и идеи появятся сами. И начать нужно с того, ради чего он вообще обрек себя на прозябание в этой дыре.

Вскочив, Пеппо выволок из-под койки седельную суму. Этот чертов лоскут из Кампано нужно было сжечь еще три дня назад.

Злосчастный обрывок рясы нашелся не сразу. Обозлившись, Пеппо вытряхнул пожитки на стол, и что-то тяжело и глухо грохнуло на пол прямо под ноги. Тетивщик машинально пошарил по шершавым доскам и тут же наткнулся на заскорузлое от высохшей крови сукно, перевязанное шнуром. Вот он. Только чего это он такой тяжелый? Сорвав шнур, Пеппо развернул лоскут, и пальцы тут же нащупали холодный филигранный бок.

– Ох, черт… – протянул он досадливо и виновато. В складках лоскута лежала ладанка, та самая, из-за которой Годелот едва так глупо не погиб, подпустив к себе мародера. Такая, по его словам, дорогая покойному пастору. Такая аляповатая со своими грубыми завитушками и невразумительной гравировкой.

– «Грехи отцов»… – пробормотал Пеппо, садясь на койку и отирая руками лицо. – Тут со своими бы разобраться.

Тетивщик вдруг вспомнил, как сам назвал ладанку талисманом, и раздраженно затолкал тяжелый серебряный цилиндрик обратно в суму. Он непременно вернет ее Лотте, пусть только тот все же придет на условленное место.

Тревога тут же всколыхнулась с новой силой, и мысли роем заметались в уже порядком прояснившейся голове.

За час Пеппо перебрал все пришедшие на ум способы узнать о