Шрифт:
Закладка:
К большому двухэтажному зданию Сокур подъехал как в тумане. В голове, долбя виски изнутри, металась одна мысль: «Что теперь будет?»
Следователя ждали. Немногословный товарищ в полувоенного кроя френче провёл его по пустынным коридорам и передал другому неулыбчивому товарищу. Тот неласково посмотрел на Алексея и кивнул в сторону высокой двухстворчатой двери:
– Вас давно ждут, товарищ Сокур, проходите.
Открыв тяжёлую тугую створку, Алексей шагнул в кабинет первого секретаря Карельской Автономной Советской Социалистической Республики. Но вот подойти к столу, за которым сидел Геннадий Николаевич, не смог. Под тяжёлым давящим взглядом первого секретаря ноги налились свинцом, а язык прилип к гортани, и Сокур замер в центре кабинета, не в силах даже поздороваться.
Двух скользнувших к нему за спину человек, сидевших до этого на расставленных вдоль стен стульях, он сначала даже не заметил. А потом уже стало поздно. Одна из фигур чуть повела носом у его лица, жадно втягивая запах страха и алкоголя. И практически касаясь губами волос, зашевелившихся на голове Алексея, прошипела:
– Хана тебе, контра.
«Хана», – понял Сокур и тут же услышал такой узнаваемый лязг передёргиваемого затвора. Этого следователь уже не смог выдержать, и его сознание провалилось в спасительное забытьё.
Санаторий акмолинский
Шура привалилась спиной к большому камню, в незапамятные времена скатившемуся в долину с одной из невысоких местных гор. Правильно говорят: труд убивает мысли. Впрочем, труд труду рознь. Вон Соня, жена генерала-троцкиста, ещё полтора года назад считала тяжким трудом выбрать цвет штор в гостиной.
А таких в Акмолинском женском трудовом лагере было чуть ли не большинство. Манерные барышни, работавшие до замужества, как правило, машинистками, секретаршами, библиотекаршами, а потом возомнившие себя невесть кем. Но были и другие женщины: образованные, известные. По рассказам её соседки по бараку Рахили, где-то в лагере на лёгкой работе трудилась жена самого Калинина. В СССР неприкосновенных нет.
А теперь они все – и машинистки, и артистки – попали сюда, в сердце Казахского мелкосопочника, как говорят местные, Сарыарка – Желтеющий хребет. Суровый край для сильных людей. А если добавить скудное питание, тяжёлую ежедневную работу и колючую проволоку в два ряда, то не удивительно, что и мужчинам, и женщинам приходится думать только о выживании. Тем удивительнее, что у кого-то ещё остаются силы думать, чувствовать и даже помогать более слабым.
У самой Александры в голове кавардак, в диком коктейле смешались совершенно разные, можно сказать, взаимоисключающие эмоции. Страх за дочку, которую она оставила в том большом опасном мире, и радость. Радость оттого, что не нужно больше бояться этого урода, который всё расскажет, и её посадят в тюрьму, а дочку отдадут в приют. Из-за дочки и терпела столько лет, засыпая и просыпаясь с холодным липким страхом в груди. А сейчас, избавившись от страха, готова горы свернуть, да поздно: кровиночка там одна, а Шура тут и готова выть от полнейшей беспомощности.
Хотя именно сейчас у неё, как и у всего лагеря, настроение приподнятое: буквально несколько дней назад лагерь перевели со строгого режима на общий, появилась крохотная надежда. Разрешили посылки, письма и даже свидания.
Получила письмо и Александра, самое настоящее, чуть потрёпанное письмо с маркой и почтовым штемпелем, отправленное ещё в марте. А по каким дорогам и инстанциям его носило, каким чудом оно не затерялось, наверное, навсегда останется тайной.
Анечка писала, что живёт с бабой Зиной, хорошо учится в школе, старается готовить так же вкусно, как мама, которую она всё равно ждёт. И хорошо кушает, хотя тут доча наверняка лукавит: заставить кушать высокую, в отца, и худющую, как тростиночка, Аню было большой проблемой.
А ещё Рахиль посоветовала написать письмо лично товарищу Сталину и всё ему рассказать. Всё рассказать… Александра закрыла глаза и непроизвольно сжала кулаки, вспоминая ту ночь.
Этот как всегда пришёл пьяный, завалился чуть ли не за полночь с обычным требованием жрать. Картошки ему жареной с салом захотелось. Пока она готовила на специально для таких случаев имеющемся в комнате примусе, этот оприходовал ещё с полбутылки водки, закусывая краковской колбасой, и, не затыкаясь, поливал её помоями. А потом…
В памяти всё отложилось так ярко и выпукло, как будто это произошло минуту назад. Жалеет ли? Жалеет, что дверь не закрыла. Кто бы мог подумать: такой важный боров, а заверещал, как поросёнок, и на четвереньках – в дверь, головой открыл и дальше в коридор, не вставая. И Витя, пьяница горький, в ту ночь каким-то чудом оказался трезвым, выскочил, оттащил. Надо было удержать себя в руках, обойти сзади и дать сковородой по башке, а потом душить, душить суку, пока не сдохнет. Тварь! Ненавижу!
Саша снова услышала его голос, такой по-барски вальяжный, чуть ленивый и уже пьяный, когда приходится чётко произносить отдельные звуки.
– Да, старая ты уже, некрасивая. Я тебе замену нашёл, Аню.
– Какую Аню? – не поняла Шура.
– Дура баба! Дочь твою…
Этот увидел её взгляд и дёрнулся, вскакивая со стула. Почти успел, сволочь, край сковороды попал не в висок, а значительно ниже, ломая челюсть. А потом… потом незакрытая дверь и трезвый сосед.
Обломанные ногти впились в ладонь: «Господи! Если ты есть, не дай жить этой мрази! Об одном молю: забери его, пока он не обидел мою дочку, Господи!»
– Машина! Бабоньки, машина едет! – Крик резанул по ушам, выдёргивая Александру обратно в реальность.
– Подъём! Хорош прохлаждаться, все за работу! – Вскочившая первой Машка-бригадирша начала криком подгонять остальных.
– Алька, где ты её увидела?
– Вон пылит. – Глазастая Алька ткнула рукой в сторону чуть виднеющегося на горизонте бурого облачка.
Теперь быстро вырастающий в размерах столб пыли заметили и остальные. Судя по всему, к ним действительно на приличной скорости приближался автомобиль, чего сроду не бывало.
– Давай, девоньки, шевелись. Нюрка! Что ты стоишь столбом? Лопата где? Бестолочь!
На кой хрен понадобилось гнать к ним автомобиль, гробя его на плохой каменистой дороге, Машку-бригадиршу интересовало мало, а вот в способности начальства создать им кучу проблем на ровном месте она не сомневалась ни капельки.
Впрочем, эта поездка, когда сам зам по режиму, чья власть над контингентом была сравнима разве что с божественной, самолично примчался на один из самых дальних лагерных участков, запомнилась отнюдь не неприятностями, а наоборот – маленьким
