– Что восхищает вас в Чехове?

– У него есть сила передачи. Некоторые его рассказы я мог не перечитывать, скажем, двадцать лет, но я отчетливо их помню, потому что они отпечатались внутри меня. У него невероятная сила передачи, но прежде всего – человечность.

 – У Пападиамантиса вы находите то же самое?

– Пападиамантис более сложный, у него больше беспокойства, чем у Чехова, хоть это и незаметно.

 – В чем вы видите это беспокойство?

– В длине фразы. Когда ты видишь фразу, у которой нет точки и она занимает всю страницу, становится понятно, что человек находится во власти беспокойства, он не настолько спокоен, как кажется. Мы все смешали в кучу, все разом сказали. Итак, мы говорили о Чехове: он был моим повседневным чтением. И сейчас, когда я расстраиваюсь, что ничего не могу читать, беру рассказ Чехова – и мне становится лучше. Он Писатель с большой буквы, он Друг с большой буквы. Ты как будто читаешь не писателя. К русским писателям я питаю большую слабость. У Тургенева есть замечательные вещи. Может, он немного старомоден в описаниях, но он сочинил шедевры. Гончаров. Есть еще один писатель, который оказал огромное влияние на меня в молодости, – это Андреев. У него экспрессивная фраза, в ней есть такие немного странные фигуры. Главное время этого писателя пришлось на тридцатые годы. В Греции было опубликовано множество его рассказов и театральные пьесы: «Дневник Сатаны», «Семь повешенных», очень хороший рассказ «Иуда Искариот». Это произвело на меня большое впечатление, потому что было моим первым читательским опытом. Но у него такое яркое письмо, что я его надолго отложил, а сейчас недавно снова перечитал. Он выдающийся писатель. Но, конечно, не одного уровня с Бабелем. Бабель – один из величайших писателей, замечательный прозаик, великий стилист. И еще на меня оказал тогда огромное влияние Всеволод Гаршин. Он написал очень красивый рассказ «Красный цветок». Герой этого рассказа, душевнобольной, видел из тюрьмы цветок и думал, что в нем сосредоточилось все мировое зло. Болезненные рассказы, но он выдающийся писатель. Вот кого я читал в молодости. И еще я достаточно много читал Горького. Мне очень нравятся его литературные воспоминания. Рассказы у него не очень… но он был личностью. Нужно упомянуть и Алексея Ремизова, он писал в таком жанре, в котором смешиваются сновидения и реальность, но все это обладает великим волшебством. Еще одна книга, которая мне запомнилась, – «Перед восходом солнца» Михаила Зощенко. Он был писателем-юмористом, но когда его возраст приблизился к сорока, он осознал, что почти всю свою жизнь был несчастен, жил в депрессии, сам не зная почему. Он решил найти истоки своей меланхолии. Чтобы добиться этого, он и начинает вспоминать события своей жизни и доходит до детства, до младенчества. Но и там он не обнаруживает ничего подозрительного, книга остается без вывода, а причина тоски скрывается во времени до начала, до того, как взойдет солнце. Но нам дается шанс взять в руки книгу, через которую с невообразимой простотой проходит вся царская и вся революционная Россия. Маленькие зарисовки жизни, чудесные зарисовки.

 – Вы часто упоминаете и Бунина.

– С Буниным меня познакомил Котзиулас, который перевел с французского пару рассказов в «Новогреческой словесности», еще тогда. Он же познакомил меня с Гоголем. Котзиулас – еще один мой учитель, он тоже очень хорош.

 – Когда вы встретились с Котзиуласом?

– В 1940 году. Я отправил в «Новогреческую словесность» два рассказа, он ответил мне письмом, потом мы познакомились лично. Котзиулас был не только хорошим поэтом – пусть и традиционным, но настоящим, – он был еще и хорошим критиком и понимал очень много. Он говорил мне о Диккенсе, был помешан на нем. Он перевел «Большие надежды». Чтение подразумевает не одну книгу, а много книг: берешь что-то то отсюда, то оттуда. В разное время каждый из писателей давал мне что-то свое.

И конечно, я читал детективы – написанные хорошими авторами, качественные детективы, приключенческие. Именно по ним, и я не шучу, я научился составлять диалоги. В какой-то степени диалогу меня научили авторы детективов: прежде всего Конан Дойл, но невозможно не упомянуть и По. Одно время я очень любил По, потом перестал, и уже давно, но он оказал на меня огромное влияние. Я читал и его стихи, и прозу в переводах Бодлера и в греческих переводах, если они были. Затем настал черед Мелвилла, Зингера. «Бартлби»[17] Мелвилла я считаю шедевром, одним из самых прекрасных рассказов, когда-либо написанных в мире. Борхес упоминает где-то, что один издательский дом попросил четырех писателей назвать лучший рассказ и двумя из четырех были Борхес и Сабато. Борхес назвал «Уэйкфилда» [Готорна], а Сабато – «Бартлби». У Зингера мне больше нравятся рассказы, я считаю его очень значимым писателем. Конечно, многому меня научил и Клейст, в особенности в «Михаэле Кольхаасе» и в «Марионетках». Они вдохновили меня на кое-что, но я еще не написал этого. Кроме того, Вальзер, я обнаружил его в дневниках Кафки. Это очень странный писатель. С поразительной детской простотой, он даже назвал первую изданную им книгу «Сочинения»: «Сочинения ученика Фрица Кохера». Он вводит новый жанр, уже не игры письма, а игры души, игры людей, у него есть странное напряжение. Он где-то говорит, что хочет молиться и работать еще больше, потому что считает, что работа – это уже молитва. В двадцать два года он писал такие вещи. В отношении формы Кафка определенно претерпел его влияние. Проза изменилась, она изменилась после Кафки, как и поэзия изменилась после Рембо, потом уже не писали так, как прежде.

 – Расскажите, какие причины побудили вас выбрать прозу, а конкретнее жанр рассказа?

– Я начал с написания рассказов, а не стихов, еще в детстве, с начальной школы. История служанки, маленькие рассказы. В сущности, у меня были амбициозные планы их расширять, правда, я не думал делать из них романы. Я начинал писать много такого, что потом должно было разрастись. Но я прекратил, потому что потом моя работа не оставляла мне возможностей, я работал как лошадь. Я должен был найти такой способ выражения, на который нужно было бы потратить не так много времени, как на большой рассказ. Роман или развернутый рассказ нужно писать очень много часов подряд, нужна так называемая протяженность. А рассказ можно написать за неделю, дней за десять. Потом нужно причесать его – и он уже готов. Все должно идти быстро.

У рассказа и романа разные техники. Вопрос не в протяженности, роман – это не протяженный рассказ, разница – в самой сути. Рассказ – это томограмма реальности, срез реальности. Момент. Эпизод. Мгновение для спортсмена, которое