рукописи, а тот писал ему на полях замечания. Затем в школе у него был Трасивулос Ставру, а позже – Йоргос Котзиулас (см. «Неизданные письма Й. Котзиуласа», составление, редакция, примечания Е. Х. Гонатаса, 1980). Но он говорит: «Учителей ищем мы, поскольку именно мы выбираем, куда они нас поведут», и Гонатас выбрал в качестве великого учителя поэта и художника Никоса Энгонопулоса. Он познакомился с ним в 1952 г., в 1958 г. они расстались, «потому что с настоящими людьми очень сложно быть в одной компании…», а в 1976 г., когда Энгопонулос публично выделил Гонатаса (в одном из своих интервью газете «Новости») из прочей молодежи, Гонатас ответил ему невероятным письмом на 75 (!) страницах. «Он первым сказал мне, что нужно держаться подальше от базара искусства, раскрыл мне его истоки. У него были поразительная память и образование, и он не завидовал».

С тех пор у него было много учителей. Это и Флобер, и сюрреализм, «который выделил некоторые вещи и заставил <…> искать в истоках», это и Кафка, ставший для него мерилом: «Если не пройти через него, нельзя писать». Гонатас никогда не успокаивается. Он любопытен и постоянно пытается найти «голоса», которые заговорят с ним.

Среди греческих поэтов он выделяет Милтоса Сахтуриса. Они были друзьями со школы. «Он – колосс, потому что не похож ни на кого». С Сеферисом и его взглядами он в корне не согласен, с Элитисом у него была связь, которая прервалась, но его вдохновила, как он говорит, последняя книга того, «Элегии загробного камня»: «Это выдающиеся стихи». Что касается Энгонопулоса – «он был самым трагичным из всех». Помимо этого, Гонатас тесно сотрудничал с Д. П. Пападицасом в издании журнала «Первоматерия» (1959–1964), а также вел обширную переписку с прозаиком Никосом Кахтицисом.

О личности

Е. Х. Гонатас никогда не выходил на арену социальной жизни и не вмешивался в политику несмотря на то, что в его семье были фанатичные приверженцы правых и фанатичные же – левых.

«Я никогда не смешивал искусство с политикой, – подчеркивает он. – Но когда ты – человек своего времени, она проникает в твои произведения. Я не скован обязательствами и хочу иметь возможность судить всех. Конечно, я уверен, что нет настоящего художника, который не был бы демократом. Но я все же не хотел бы с политической точки зрения выставлять себя левым.

Может быть, потому что люди, которых я встречал, не внушали мне доверия. А может, потому что левые были врагами модернистского искусства, и это меня беспокоит. Да к тому же я боюсь масс. Я – за личность, которая может создавать что-то большее для всех. Но это безличное „все“, которое полощут то туда, то сюда, а потом оттуда вылезает этот фашист Берлускони, – как оно может тебя вдохновить?»

Греческий дух

«Я против того, что называют „греческим духом“, поскольку греческий дух переменчив. Но я верю, как и Энгонопулос, в поразительную ценность „греческого“. „Греческий“ писатель для меня – это тот, кто пишет по-гречески. Главное, чтобы язык подтверждал греческий дух».

Посмертная слава

«Я не тщеславен, делать карьеру я не захотел, за деньгами тоже не гонялся. Итак, зачем я пишу? Чтобы сохранить часть себя в искусстве.

Это один из способов побороть беспокойство, но, конечно, нужно, чтобы вещи приняли впоследствии более общее измерение. Чтобы в итоге что-то осталось.

Чтобы оправдаться перед собой, чтобы не было стыдно умирать… Некоторые называют это посмертной славой».

Площадь читателей

Два одинаковых дома! Такое мог сделать только он. Это идеальная маскировка. Е. Х. Гонатас живет в Кифисии, один, с тех пор, как в 1980 г. умерла его жена, он живет в двух одинаковых маленьких домиках! В одном из них он жил с детства, а соседний он купил в 1964 г., спасая его от поглощения новыми районами. Там его мир. Дикий сад с соснами, розовыми кустами и глицинией, пруд с рыбками, кошачья стая, которая сменила его любимого пса Верна. Однажды он приручил ежика, а сейчас надевает ошейники на котят. В доме повсюду видишь перевернутые табуретки. «Это чтобы кошки не забирались и не наводили беспорядка». Нонтас Гонатас собирает все, что только можно вообразить.

Янтарные четки, каски и береты, обетные фигурки и, конечно, книги. Редкие художественные издания сложены в стопки повсюду, в них утопает весь дом. Греческие и иностранные. Раньше он покупал и картины, ведь он очень любит живопись, но постепенно, чтобы покрыть жизненные нужды, он их распродал, как и кое-какие земельные участки. У него остался только один маленький Энгонопулос, но с ним он ни за что не расстанется. Он сам заказал эту картину у своего «учителя»: благосклонного индийского бога Ганешу с головой белого слона. В такой обстановке он сидит и пишет. У него закрыты ставни, но ему нравится, чтобы было утро и чтобы его не беспокоили.

 – А процесс письма?

– Я как компьютер, – объясняет он. – У меня в голове атмосфера, пейзаж, множество деталей, над которыми я работаю годами, но не веду никаких записей. Я не хочу вести записей, чтобы, когда я пишу, был элемент непосредственности и импровизационности. На этой фазе я действую как поэт, я не знаю, в какую сторону пойдет произведение, и раскрываю это постепенно. Чем больше проясняешь слово, форму, тем больше проясняешь суть. Но обратите внимание: хотя я и страстный человек, во время письма, во время самого процесса, я холоден. Хладнокровен. Потому что только так можно контролировать и подчинять себе предметы.

 – Является ли письмо освобождением?

– Для меня точно нет, – говорит Гонатас. – Просто во время работы я примиряюсь со всем вокруг.

Книги Гонатаса не из тех, что продаются тысячами экземпляров. Они популярны в узком кругу, не потому что их не понимают, но потому что их жанр требует повышенного участия и чувствительности со стороны читателя.

Но сам он не гонится за большой публикой.

«Меня не интересует популярность, меня не интересует общение, – поясняет он. – Мне не нужна слава, и если мне дать Нобелевскую премию, я не буду рад, потому что считаю мое дело маленьким. Я хочу, чтобы каждый читатель был передо мной, и, если я познакомлюсь с сотней людей, которые меня читают, мне будет достаточно. Так мне интересно. И пусть меня похвалят три человека, которых я ценю. Я по-другому смотрю на вещи. У меня тысяча читателей, но они мои. Это же не так мало. Ими можно заполнить площадь!»

Сейчас, когда его произведения начали переводить на иностранные языки (на немецкий, а недавно и на французский), его охватило беспокойство, вся эта история его волнует и терзает.

Похожая позиция