царству потребностей и полезности. Это царство населяют «босту» – попросту «вещи». «Босту» – это чисто утилитарная сторона предмета. Также предмет можно назвать «босту», если он полностью исчерпал свою утилитарную ценность. Тагор не оставляет у своих читателей сомнений в иерархическом расположении поэтического и прозаического. «С помощью какого правила, – вопрошает он, – прозаическое может быть возвышено до уровня поэтического?». В статье «Тахтья о сатья» («Факт и истина»), написанной примерно в 1925 году, он ссылается на «Оду к греческой вазе» Китса и говорит:

Английский поэт Китс написал стихотворение, адресованное греческой вазе. Художник, создавший вазу, не просто изготовил сосуд. Эта ваза была создана не только для того, чтобы в нее можно было положить подношения храму. То есть она не была создана в первую очередь для удовлетворения потребностей человека. Разумеется, какая-то потребность с ее целью удовлетворялась, но обслуживанием потребности суть ее не исчерпывалась. <…> Китс дает нам понять, как эта урна делится своей идентичностью с единством вселенной:

Ты, безмолвная форма, дразнишь нас из мысли

Как вечность![453]

Специалисты по европейскому романтизму не удивятся критике «полезности», сформулированной Тагором в ходе дискуссии об утилитарных вещах – «босту»[454]. Тагор в данном случае, вероятно, следует критике утилитаризма (по Бентаму), которая была основой романтических аспектов бенгальского национализма. Бонкимчондро Чоттопаддхай высказывал точно такую же критику еще в XIX веке. Если версия утилитаризма от Джона Стюарта Милля, выступавшего за эмансипацию женщин и представительное правление, нашла в Бенгалии много сторонников, то учение Бентама, как показал несколько лет назад Эрик Стоукс, формировало идеологическое оправдание имперского авторитаризма после 1830-х годов, и эту ветвь идеи «полезности» бенгальские интеллектуалы высмеивали[455]. Если у Милля была даже отдельная теория поэзии, то расчетливость Бентама – «под полезностью понимается то свойство предмета, по которому он имеет стремление приносить благодеяние, выгоду, удовольствие, добро или счастье» – считалась некоторыми выдающимися бенгальцами слишком примитивной, даже чтобы называться «даршан» (система взглядов, философия)[456]. По существу, они спрашивали: что такого прекрасного или возвышающего в полезности? Бонкимчондро называл ее «удар-даршан» – «философией желудка», и высмеял в сборнике сатирических статей «Камалакантер даптар»:

Каково значение слова «utility» [полезность]? Есть ли у него бенгальский аналог? Сам я не знаю английского, а Камалаканта ничего не сказал, поэтому я спросил сына. Он сверился со словарем и объяснил его так: «U» – значит «ты», «till» – «возделывать землю», «it» – значит «есть» [eat], а про значение «y» он ничего не смог сказать. Но, возможно, Камалаканта и имел это виду под «полезностью» – «вы все живете, возделывая землю и принимая пищу». Какой мошенник! Он всех назвал крестьянами! <…> Мой сын оказался хорош в изучении английского, иначе мы не разобрались бы в значении такого сложного слова.[457]

Отголосок такой антибентамовской позиции виден в эстетических воззрениях Тагора. Для обозначения реализма он часто использовал бенгальское слово «бастабата» и работал с его корнем – «босту» (вещь). Для него «бастаб» – натуралистическое, реальное – относилось к миру вещей, который, в свою очередь, имел отношение только к прозаическому миру полезного (здесь Тагор использовал бенгальское слово «пройоджон» – «потребности»)[458]. Поэзия помогает преодолеть вещность вещей, позволяя нам заглянуть за пределы реального, или бастаб. Это правда, что Тагор не дал бенгальскому среднему классу необходимых литературных ресурсов для прямой эстетизации его наемного труда, хрупких институтов гражданской жизни и других жизненных возможностей в городском ландшафте Калькутты. Бенгальский литературный модернизм не смог бы стать собой, если бы не пошел дальше Тагора. Но – и в этом мой главный тезис – идеалистический романтизм Тагора оставался необходимым элементом литературных стратегий, наполнявших удовольствиями городскую жизнь образованного человека.

Тагор обеспечил себе место в жизни среднего класса, сделав язык средством удовольствия, инструментом для преобразования реальности. Язык был тем единственным материальным измерением бенгальской модерности, которую он в большей мере, чем кто-либо иной, помог эротизировать (libidinize). Нет такого аспекта языка, который Тагор бы не исследовал, над которым не поработал: грамматика, фольклор, метрика, произношение, орфография и так далее[459]. Он не стеснялся вводить санскритские слова и стиль в бенгальскую поэзию, чтобы преодолеть проблему неразличимости долгих и кратких гласных в бенгальской речи и справиться с тем, что обычно бенгальские слова имели ровное ударение на всех слогах[460]. Он собирал народные песни и присказки, чтобы найти в бенгальской сельской жизни те чувства, в которых нуждались бенгальские горожане для изобретения модерного чувства домашнего уюта[461]. Он сочинял песни, где музыка должна была помочь словам добраться до того, что было невыразимым, хотя и повседневным[462]. Его песни и стихи проложили себе путь к домам и сердцам бенгальцев, несмотря на то, что в этих текстах никогда не говорилось о повседневности, окружающей представителей этой прослойки[463].

Дело обстоит так, словно бы на вопрос «Какую поэзию следует создать бенгальскому поэту, чтобы помочь справиться с городом – с экзаменами, конторами, зарплатой, постоянным шумом ветхих трамваев и автобусов, с мусором, скапливающимся на меланхоличных, соскучившихся по солнцу калькуттских переулках?» Тагор дает практически единственный ответ. Этот ответ состоял в эротизации самой материальности языка таким образом, чтобы каждый раз при обращении к поэтическому языку он приобретал бы силу, способную перенести читателя из мира реального. Поэзия позволяет пережить минуты откровения и создает наезжающий кадр, идею которого Тагор так блестяще реализовал в стихотворении «Флейта». Тем самым он также обманул любые историцистские ожидания касательно прихода модернизма на смену романтизму в истории модерных городов. В текстах Тагора поэтическое и его власть над реальностью предстают именно как ресурс для жизни в городе, мощным средством преображения реальной и исторической Калькутты. В этом качестве оно было современным реалистичному и политическому модернизму и становилось ресурсом для городской жизни, подобно любому модернизму.

Такое компенсаторное использование поэтического можно увидеть в нескольких бенгальских реминисценциях, где действуют Тагор и/или его произведения. В качестве иллюстрации приведу два таких случая. В книге «Кабитар мухурта» («Момент поэзии») поэт Шанкха Гош рассказывает историю о своем отце и о месте Тагора в его жизни. Отец Гоша преподавал в колледже. Однажды врачи сказали ему, что одному из его сыновей осталось жить всего несколько часов. Охваченный горем отец пошел в класс и просто читал одно за другим стихотворения Тагора из книги «Найбедия» («Подношения»)[464]. Очевидно, что Тагор помог превратить саму материальность языка в источник глубокого утешения для опустошенного, отчаявшегося отца.

Второй пример я взял из воспоминаний художника