– Но может ли это быть, возможно ли, чтобы великий магистр, его войско такое сильное…

– Следа после него нет, – воскликнула Офка, – пали храбрые рыцари. Последний магистр Ульрих выехал на бой со своими, желая пасть и ища смерти. Все дали полностью себя перебить, не остался никто, а раненых докалывали враги.

Офка закрыла свои глаза, женщины начали рыдать; один за другим посыпались вопросы, и почти каждый ответ сопровождался плачем.

Наступала ночь, в городе никто не думал об отдыхе. Шютцова начинала тревожиться за мужа, который не возвращался из замка; зажгли свет. Задумчивая Офка прохаживалась по комнате.

– Что же ты теперь думаешь с собой делать? – спросила госпожа Шютцова.

– Не знаю, сегодня угол мне дайте для отдыха: подумаю. Сидеть у прялки не могу; кто же знает, что предприму завтра.

Они ещё разговаривали, а ночь была уже поздняя, когда в комнату, сразу не снимая шапки, вкатился серьёзный Шютц. Увидев в доме юношу, свободно общающегося с женщинами, он, видимо, немного возмутился, и, удивлённый, посмотрел на жену. Та ответила ему пожатием плеч.

– Тут нечего скрывать, – сказала она, – ведь всё-таки это дочка Носковой из Торуни.

– Сын, пожалуй? – сказал бургомистр.

– Дочка, – подтвердила жена.

Шютц слегка поклонился, но ему что-то так тяготило сердце, что даже это особеннейшее приключение не могло его ни удивить, ни пробудить в нём интереса. Вздохнув, он сел за стол, сложил обе руки и погрузил в них голову. Жена лаского положила ему на плечи ладонь, пытаясь его разбудить. Это ничуть не помогло, он думал… а когда, наконец, раскрыл свои ладони, женщины заметили, как по мужественному лицу тихо текут две струйки слёз, которых он не скрывал.

– Женщины, – воскликнул он, – собирайте, пока есть время, что наиболее дорогого имеете, прощайтесь с мирным домом. Враг идёт, замок защищать нужно… город бы ему убежищем служил, а этого мы не можем допустить. Завтра я сам под собственный дом подложу факел, пусть с дымом идёт Богу на славу.

Бургомистрова вскрикнула с великой болью. Гизелла начала плакать. Офка стояла и смотрела на Шютца, который уже вытерал слёзы.

– Нет времени для рыдания! Собирать, что можно, мы все идём в замок. Живая душа не останется в городе, руины и пепел найдут, пускай ими кормятся. Во славу Богу нашу собственность.

– Как это? Ратуша! Костёл, весь город!

– Всё, – повторил Шютц, – времени вам даётся до завтра… Ночь! В течении ночи можно многое сделать. Возы запрячь и нагрузить!

– Наш дом! Наш дом! – плакала бургомистрова. – Я его уже не увижу. Наш дом!

– Тихо! – топая ногой, добавил Шютц. – Чтобы людям прибавить сердца, первый в него огонь подложу!

* * *

После ночной грозы и ливня небо прояснилось и засветило омытое солнце над вчерашним побоищем.

Широкое поле между Грюнвальдом и Танненбергом, кое-где зарослями, кустами и единичными деревьями покрытое, носило на себе следы жестокой битвы, которая на нём состоялась.

Почти не было клочка земли, не вспаханного конскими копытами, на котором бы обломок доспехов, сокрушённые и разбитые копья, либо трупы, не валялись.

Даже деревья пострадали в этом бою, ядра пообламали ветви, которые лежали на земле; кусты, измятые и подавленные, были вбиты в неё, а ночной ливень, который унёс с собой следы крови, грязью и песком покрыл тела и тряпьё одежды.

Армейская челядь ещё бродила, ища добычу и собирая на поле боя, что могло пригодиться живым. Разбитые шлемы, в которых стояла дождевая вода, служили воробьям сосудами для питья. Над близлежащим лесом кружила стая воронов, которые отлетали от приближения людей и возвращалась на обильную добычу.

В то же время по приказу Ягайлы искали тела погибших рыцарей. Избранные пленники под руководством хелминского шляхтича Болеминского шли от одной кучки тел к другой, ища магистра и комтуров.

Их тела не были разбросаны по полям, но, как валом стояли, так и лежали в местах, где сражались.

Солдатская челядь уже посдирала с них дорогие доспехи и одежды; так как плящ магистра отнесли ночью королю, следовательно, того мог узнать только по лицу тот из крестоносев, кто знал его при жизни.

Вскоре также Болеминский, наклонившись, в громаде трупов, которые собой того прикрывали, узнал Ульриха, хоть ему на знак и сувенир, как другим, челядь уже отсекла бороду.

Он лежал с разбитой грудью и с раной на голове, видно полученной после падения шлема. Неподалёку нашлись останки маршала Валленрода, комтура Лихтенштейна и многих других наиболее известных, которые, завёрнутые в кожухи, понесли и положили перед королевским шатром.

Это был торжественный день и для всего рыцарства праздничный, но не весёлый, ибо в обществе этой тысячи падших, ни один даже не мог радоваться победе, что стоила стольких людских жизней, а кто видел побоище, тому воспоминание на всю жизнь осталось. В это время там было столько дел, поэтому не удивительно, что на поле боя решили остаться на несколько дней, хоть Брохоцкий и много горячих требовали немедленно идти на Мальборг, пока крестоносцы не опомнились бы после поражения.

Когда солнце поднялось выше, тела убитых уже были приведены в порядок и пристойно сложены, ожидая погребения. Король сам предложил, чтобы тело Ульриха, великого маршала и комтура отослали в Мальборг, и воз для этого, а также пурпурное сукно для покрытие назначил.

Много было дел с оставшимися трупами, которых приходилось хоронить на поле боя, с ранеными и пленными. Крестоносных и польских рыцарей вместе приказали погребать при костёле в Тимбаргу, где ксендз Ян занялся обрядом и богослужением. Из поляков, хотя пало великое множество, самых значимых рыцарей недоставало едва две сотни.

На рассвете король велел подать себе коня, и с князем Витольдом и Мазовецкими, вместе с Зиндрамом Машковским, который рассказывал о битве, объехали ещё раз поле битвы.

На нём часто останавливались, так как количество тел и величина трупный гор во многих местах делали проезд трудным, а король и по вражеским трупам, топча их, ехать не хотел. Следовательно, приходилось кружить.

Когда поднялось солнце, на холме установили большой костёльный шатёр, отовсюду, кроме алтаря, прикрепив стены, чтобы окружающее войско могло видеть Святую Жертву и в ней участвовать. У трёх алтарей разом служились мессы, которые читали королевские капелланы.

Вокруг часовни понатыканные древки с множеством добытых вражеских хоругвей представляли странно красивый вид, движимые лёгким ветром. У главного алтаря подканцлер читал мессу о Богородице, другой, ксендз Бартош, – о Святом Духе, третий, второй капеллан короля, – о Пресвятой Троице.

Под более