слишком большой самонадеянностью с моей стороны хвалить человека только за хорошо отточенный или отлаженный инструмент, будь то карандаш или токарный станок, если с помощью инструмента, то есть своей специальности, человек хорошо исполняет доступную ему работу, получая за это деньги. Говоря отвлеченно, наш мозг — инструмент, способный изощренными способами приобретать те или иные материальные ценности, облегчая тем самым жизнь. Но если мозг приобретает, то, рассуждая опять-таки отвлеченно, душа наша ничего не приобретает, а лишь отдает. Ею никак нельзя пользоваться наподобие какого-нибудь инструмента. Она в своей сущности парадоксальна, потому что щедро отдает людям то, что мы приобретаем с помощью мозга. Но парадокс не только в этом. Чем больше мы отдаем, тем больше приобретаем. Живя богаче с помощью хорошо налаженного инструмента — мозга, мы не можем сказать о себе, что живем лучше, если ничего не отдаем людям, не тратим своих душевных сил. Жить богаче еще не значит жить лучше. Приобретения — будни человека, отдача — праздники.

Именно в этом смысле я и рассматриваю людей праздных, захватывая их врасплох в те минуты жизни, когда они способны что-либо отдать или не отдать, наблюдая за ними в те периоды времени, когда душам их предоставлено обширное поле деятельности. Только тогда и можно судить о них и говорить всерьез об их образе жизни. Не за ремесло судить! За ремесло свое они отвечают перед мастером, стоящим над ними. А судить за тот загубленный праздник, который предоставлен каждому из нас, но о котором многие забывают.

Первые заморозки удерживались прочно. Снег падал с настойчивой, зимней методичностью. Два-три градуса ниже нуля и солнце, которое порой освещало пустынные окраины Москвы, где Луняшины-младшие получили новую квартиру, долгожданное это постоянство погоды, поблескивающая лыжня, проложенная от дома в недалекий лесок, запах снега, врывавшийся в комнаты вместе с прохладой, — все это настраивало на мечтательный лад, обнадеживало, что пришла настоящая зима со снегом и морозами. Зимнее небо на закате светилось облаками, похожими на взрывы. Из-за сизых их глыб виднелись оловянно-ясные с синим отливом груды других взвихренных ввысь облаков, за которыми сияло холодное, невидимое солнце. Лес под этими облаками, каждая ветвь которого несла на себе снег, казался тусклым серым кружевом, истлевшим от старости, а снег в сумерках был ярко-лиловым.

Однажды Феденька, проснувшись и засмотревшись на жену, уставшую от детей, в задумчивости подумал, что жизнь, протянувшаяся в бесконечность, будет долго еще такой же однообразной и невеселой, какой она была теперь, и ему стало страшно, точно он совершил непоправимую ошибку. Муха просилась гулять, жена, уложив детей, просила его вставать с постели. Байковый ее халат тускло-грязного цвета, расстегнутый на голой груди, показался ему рубищем; пеленки, висевшие на балконе, — белыми флагами капитуляции; дети, спящие в позах сытых львят, — маленькими мучителями. Лицо жены с высоко вздернутой губой, узким длинным носом и ничего как будто не видящими глазами показалось ему средоточием огромного какого-то чувствилища, взгляд, дыхание и слух которого были чутко настроены на связь с этими спящими щекастыми детьми, выражая настороженную и радостную подчиненность им. Это воплощение слуха, зрения и дыхания существовало теперь как бы только для того, чтобы слышать, видеть и вдыхать запахи спящих детей, — чужое и отдалившееся от него, Федора Луняшина, лицо женщины, которая была ему женой.

«Жизнь — цель жизни», — подумал он, встречаясь взглядом с ней и остро чувствуя ее отдаленность.

— Ты со мной согласна? — спросил он так, будто произнес вслух это свое «жизнь — цель жизни».

— Согласна.

— С чем ты согласна?

— Со всем. Алиса оцарапала себе щечку, а я боюсь стричь ей ногти. Боюсь, что порежу пальчики. Я тогда с ума сойду.

— Прекрасно! — сказал он, потягиваясь. — Скорей бы понедельник. Я слышал, между прочим, или читал где-то… Ландау сказал, что физики сейчас понимают такое, что невозможно себе вообразить, то есть то, что они понимают, уже нельзя представить себе в образе. Ты знаешь, кто такой Ландау?

— Конечно, знаю.

— Отлично! Я тоже сейчас нахожусь в таком состоянии, когда знаю что-то такое, чего никак не могу вообразить себе. Ну никак не могу, хоть убей! Наполеон был маленького роста, я тоже маленького роста, значит, я Наполеон.

— Ты маленького роста?

— Это силлогизм. Знаешь, что такое силлогизм?

— Знаю.

— Отлично. А между прочим, ты можешь мне назвать хоть одного мужчину, который бы не любил, когда его хвалят и называют гением? Раенька! Хочешь, я тебя похвалю? Вот мы, мужчины, становимся иногда героями, совершаем подвиги, если, например, отказывает техника, если кто-то ошибся, а ты своей жизнью должен исправить эту ошибку. Я уж не говорю о войне. Мы любим праздники. А для тебя как будто праздники в жизни — излишества… Я правильно понимаю? Для тебя праздник — смотреть на Алису, исцарапавшую щеку, на Антона, съевшего каши больше, чем Арсений, который похож на девочку, а не на мальчика… Ты героиня будней! Излишества в архитектуре — это же праздники камня… А ты говоришь, ничего этого не надо, мне надо постричь Алисе ногти, но я боюсь… Это твой праздник?

— Я ничего не понимаю.

— Вот я и говорю: я тот физик, который понимает такое, чего не может вообразить. Понимаю, а что — не знаю! Я хочу быть похожим на тебя, а ведь ты меня разлюбишь. Женщины часто добиваются этого, а потом мужчины, которые становятся похожими на них, не устраивают их.

— Я устала, Федя.

— Простёнка, правдёнка. Кто сказал? Я здоров, отдохнул, выспался! Вся моя болтовня — гимнастика. Неужели до сих пор не поняла? Как-то по радио хвалили какую-то пьесу, говорили: «Пьеса поднимает острые социальные, экономические проблемы села». Вот так. Ты бы пошла смотреть? А ты заметила, у нас в подъезде в лифте кто-то мелом все стены исписал: «Наташка дура», «Колька дурак», «Аня дура»? Я тут увидел кто — противная девчонка. Из второго класса, глазки глупые, ходит и всюду пишет: «Федька дурак». Одна ты у меня умница. Я тебе, честное слово, завидую. Ты все время с утренней душой, для тебя всегда начало дня, а я с утра уже с вечерним настроением… Почему это так? Почему ты никогда не обругаешь меня? Не повысишь голоса?

— Ты чересчур много думаешь, — с усталой улыбкой ответила Ра, снимая с плеч халат с тем естественным бесстыдством, какое наступает у людей, до конца доверившихся друг другу и переставших замечать свою наготу. — Ты думай о себе как о самом счастливом человеке на свете. Ты счастливый.