Наконец начали прощаться. Японцы провожали их до самого трапа. Когда они садились в бот, капитан Одзума взял под козырек. Земцев подумал: о шхуне ни слова, как будто ее и не существует. Значит, им все известно.

Через десять минут японцы подняли якорь. На нашем корабле взвился сигнал «Счастливого пути». И белоснежный «Юбари», сопровождаемый прощальными гудками судов, вышел из бухты в открытое море.

9

ИНОУЭ ТОСИО. 1929 года рождения, г. Абасири, беспартийный, образование 7 классов, женат, 4 детей, боцман, не судим, проживает: Нэмуро, ул. Сиоми, 70.

«До 1961 года я работал в г. Абасири разносчиком овощей в магазине «Аямото». Ввиду плохих заработков перебрался с семьей в Нэмуро и стал рыбаком. Работаю на море 13 лет, сначала матросом, потом боцманом. В основном на тресколовных шхунах.

Родители умерли, братьев, сестер нет.

Я не могу сказать, на каком удалении мы вели промысел у берегов о. Кунашир и о. Итуруп. Локатором я не пользовался, а на море большей частью стоял туман. У шкипера я об этом тоже не спрашивал, у нас не принято».

«Вы ранее задерживались в советских водах?»

«Да, задерживался. Три раза, но был освобожден».

(Из протокола допроса)

Борис обернулся на шум и не поверил своим глазам: в дверях стояла она. Она была, как всегда, в форме, шикарная и умопомрачительная, «лучшая из женщин», его Татьяна. Семь дней дорожных мытарств ничуть не изменили ее.

— Родной мой, как же это? — спросила Таня и кинулась на колени к его изголовью.

Она плакала, а он жадно всматривался в ее лицо и гладил по щеке своей слабой рукой.

— Что же мы с тобой наделали? — говорила она, прижимаясь мокрым лицом к его небритой щеке. — Нет, нет, теперь я от тебя никуда не уеду. Гони меня прочь, ругай, я не покину тебя. Я остаюсь здесь, с тобой!

— Не надо, Танюш, успокойся, все обошлось.

Он узнавал и не узнавал ее. Она почти не изменилась после родов, точнее, переменилась в лучшую сторону. Что-то было новое в выражении лица и глаз. В них поселились покой и уверенность, которых ей так недоставало без него. Уже не было прежней робкой девочки, которую так легко могли обидеть, — была женщина, сильная, уверенная, готовая за себя постоять. Поездка в Париж была первой ее командировкой после довольно продолжительного декретного отпуска.

Роды оказались сложными, они едва не стоили Тане жизни, да и девочка долгое время была слабенькой и болезненной. Ингой — так назвали они дочку — занимались две бабки, ревниво деля между собой право заботиться о внучке.

Таня сразу выложила из сумочки кипу Ингиных фотографий. Фотографии были цветные. Инга голышом фигурировала на них в разных позах. Это был маленький востроглазенький несмышленыш в окружении своего игрушечного зверья и бабок. Деды были за кадром, видно, бабки не подпускали их к «дитю» на пушечный выстрел.

Борис перебирал фотографии, и в нем заново рождалось незнакомое до этой минуты, сладостное и трепетное чувство. И ему вдруг сделалось не по себе: как могло случиться, что там, на дороге, в грязи и боли, он ни разу даже не вспомнил о дочке! Это было странным и непонятным. Неужели Таня, его жена, его единственная возлюбленная, мать его ребенка, заслонила от него все на свете? Ему было хорошо и страшно от этой мысли. Теперь она была рядом, близкая и недосягаемая, как мечта. Он поднял слабую руку и прикоснулся к ее лицу. Она плакала, «лучшая из женщин», святая мадонна с глазами ребенка…

Как только Таня Логунова в сопровождении Валеры Заварушкина появилась в больнице, все мужское население поселка пришло в большое волнение и взяло в круговую осаду хозяйство местного эскулапа. Здесь постоянно дежурило, сменяя друг друга, десятка полтора парней, свободных от работы. Заглядывали сюда и рыбаки с промысловых судов, стоящих у пирса под разгрузкой или завернувших в бухту по каким-либо своим делам, прослышавшие про приехавшую из Москвы диву.

Появились около больницы и девушки. Они сидели в сторонке от ребят, отдельной группкой, и с безучастным видом вели свои разговоры, будто ничто здесь их лично не касалось.

Ребята караулили Таню, местные сабинянки — своих парней.

Все это Заварушкину порядком надоело. Он решительно выходил на крыльцо и, точно с трибуны симпозиума, громко говорил:

— Братцы, кончайте этот концерт, расходитесь! Неудобно! Это жена героического нашего товарища лейтенанта Бори Логунова.

— Валера, да мы ничего плохого, — отвечали ему. — Мы просто посмотреть. Лично я никогда таких не видел. Один только раз в журнале, да и то в иностранном.

— Девчонки, а вы? — спрашивал Валера у местных ревнивых красавиц.

— А мы тоже хотим поглядеть на вашу цацу, — отвечала за всех Зойка Редискина, резалка с рыбокомбината, давно и явно влюбленная в Валеру Заварушкина и ревновавшая его ко всему женскому населению поселка.

— Неудобно получается, — еще раз повторял Валера. — Да и больным мешаете. Вон женщина вторые сутки рожает… — И, неуверенно потоптавшись на крыльце, уходил к себе.

Парни нехотя стали расходиться, как будто их враз лишили смысла существования. Вслед за ними потянулись и девчонки.

— А ты, Зойка? — спросила подруга Редискину.

— Иди, мне по делу надо в больницу.

— Знаем, какое дело. Только лекарства еще такого не выдумали — против любви…

Редискина была лучшей работницей на комбинате, передовичкой, ударницей, давала регулярно четыре нормы, двадцать тысяч банок в смену. Ее портрет, где она была в роскошном гонконгском парике цвета «натюрель», висел на Доске почета рыбокомбината. Она трудилась на Курилах уже третью путину и была самой богатой невестой на острове. Одевалась она в самые дорогие вещи, какие только приходили по линии рыбкоопа, заказывала на материке все самое дефицитное и не делала секрета из того, что ее суженый получит на свадьбу ключи от новенькой «Волги». Ее сердце уже давно было отдано доктору местной больницы. Но Валера Заварушкин почему-то не спешил положить ключи от машины в карман своего потертого костюма. Относился он к ней хорошо, называл «девушка моя Редискина», водил в кино в местный кинотеатр «Форум», в компании — на вечеринки, на именины, но дальше этого дело не шло. Случалось, подгуляв в кругу друзей, Валера говорил ей:

— Девушка моя Редискина, не нужен мне персональный автомобиль, не уважаю я личной собственности, подари ты мне свой портрет в гонконгском парике кисти неизвестного художника, что висит на Доске почета рыбокомбината.

— Как же, неизвестного! — подавал реплику кто-нибудь из присутствующих. — Проходимец он,