Шрифт:
Закладка:
В душу закрадывалась тревога, Всеволод гнал её прочь. Снова, в который раз ощущал он щемящее сердце одиночество, пустоту, ходил по утихшему терему, погружался в чтение книг, посылал грамоты сыну в Смоленск. С грустью думал: вот сын уже вырос, получил стол, скоро заведёт свою семью. У сына другая будет жизнь, совсем другая.
Врывался в ночную тьму весёлый девичий смех. Всеволод подходил к окну, вглядывался в синеющую мглу, и возникали перед ним, выплывали из глубин памяти картины прошлого. Вот он, совсем юный — едва пушок пробивается на подбородке — с братьями Святославом и Игорем едет по пыльному шляху. Перед ним — высокий берег Днепра, круто обрывающиеся вниз скалы, а навстречу им выплывают в хороводе юные девы, одни — в повойниках, убрусах[249], другие — простоволосые, с туго заплетёнными длинными косами, все — в ярких праздничных саянах. Как притягательны, свежи, прекрасны их румяные лица, стройны станы! Братья проехали дальше, а он остановился, как вкопанный, поражённый этой так внезапно открывшейся ему сказочной красотой, и стоял, смущённый, не зная, как теперь быть и что сказать.
Девы смеялись над ним, дразнили, зазывали, он брусвянел[250] от стыда и молчал, только сердце в груди стучало тревожным набатом, возникало в нём неведомое доныне чувство, соприкасался он с иным, новым для себя миром.
Давно это было, затерялось в памяти, а теперь вот вспыхнуло, всколыхнуло душу, столь свежо и ярко, словно было вчера.
И подумалось: «К чёрту богатство боярское! К чёрту Гертруду — любострастницу гулящую! Вот взять бы в жёны простую деву, такую же, как те, из памяти, любить её, не знать, не ведать никаких хлопот и кручины». Хватит с него Марии — надменной дурочки, помешавшейся на своём знатном происхождении.
Но тотчас же одёргивал себя Всеволод. Не его доля — те девы, он — князь, и княгиня его должна быть тоже не простого, но знатного и богатого рода. Всё чаще взор Всеволода обращался на юг, в бескрайние половецкие степи, и понимал он: надо крепить мир на русском порубежье, нужны тесные соузы с мирными половецкими коленами, нужно входить в степной мир, в степную жизнь, становиться там своим, близким, необходимым...
Средь зимы на берега Донца в дальний путь отбыло из Переяславля пышное посольство. Хану донецкой орды Осеню везли богатые дары — скору[251], мёд, ожерелья, ткани с дорогим узорочьем, золотые блюда и много другого добра. Посольство правил боярин Ратибор. Предлагал он хану мир, дружбу и просил для своего князя руки его дочери.
В начале весны Переяславль наводнили всадники в мохнатых бараньих и лисьих шапках, в панцирных коярах и доспехах из кожи, в сафьяновых сапогах, богато отделанных серебром, плосколицые и узкоглазые. Половецкие смуглые девы с бедовыми чёрными глазами, весёлые и смешливые, сменили строгих чопорных приближённых жешцин покойной княгини. И сразу — шум, гам пришёл на княж двор, к великому неудовольствию Всеволода. Но он терпел, как терпел и ярость маленькой Янки, которая, гневно стуча ножками в ромейских сандалиях, выговаривала отцу:
— Стыд, позор! На поганой женишься, князь! Мать была царевна, высокого рода, дочь императора, бабка — крулевна, а ты? Почто нисходишь до грязи такой, до смрада вонючего?! Не нашей веры она, не нашей крови! Что, добрых невест не сыскать на свете?!
Всеволод сердился, запирал дочь в её покоях, но всё было тщетно — бурлила в Янке горячая греческая кровь.
Владимир — тот отнёсся к женитьбе отца спокойно — он был старше сестры и многое в свои годы уже понимал. Вдумчиво и холодно выслушал он отцовы слова.
— Степь надо утишить, умирить, сын. Пусть хоть одно колено, одно племя будет соузно и мирно Руси. Когда-нибудь пригодится нам хан Осень со своими ордами, крепко пригодится. Неспокойно теперь стало на земле нашей. — Всеволод подавил тяжёлый вздох и развернул перед сыном широкий свиток пергамента, испещрённый красными, чёрными, синими красками. Внизу голубел, врезаясь берегами в серую телячью кожу, Эвксинский Понт, выше широкой синей жилой извивался Днепр, красной полосой были очерчены границы Переяславской земли.
— Великая сила у половцев, — говорил Всеволод. — Населили они всю степь от Дона до Дуная. Смотри вот. В луке Днепровской обитают половцы лукоморские, выше — по обоим берегам Днепра у порогов — живут половцы приднепровские, главный хан у них — Тогорта, кочевья их тоже прилегают к нашим землям. За Орелью — половцы заорельские, кочуют они между рецами Орелью и Самарой. В степях между Донцом и Торцом сидят орды нашего будущего родича, хана Осеня — это половцы донецкие. Но самые лихие и опасные из них, сыне, те, которые обитают на Дону, донские. Оттуда, с Дона, ходил жечь наши города и сёла проклятый Искал, чтоб он изжарился в аду, там и теперь зарождаются набеги, злоба дикая, там собираются в кулак толпы бешеных всадников. Тяжело с ними сладить, одному Переяславлю не выстоять. Вот потому и нужны нам, сын, друзья в степи. Ненадёжные, конечно, половцы друзья, но куда денешься? Иных там не найти.
Всеволод свернул и спрятал обратно в ларец пергамент.
— Разумеешь, сын? — с беспокойством посмотрел он в серые задумчивые глаза Владимира.
— Да, отче. Чую правду в словах твоих, — тихо отозвался вдруг враз побледневший Владимир.
— Знаю: свадьба моя тебе и Янке не в радость. Потому неволить не буду. Не хочешь оставаться — поезжай в Смоленск.
— Да, отче, — так же тихо ответил Владимир.
Он всё прекрасно понимал, во всё вникал, но не лежала у него душа к этой весёлой, радостной суете на переяславском дворе, злили его нагловатые, бойкие половчанки — служанки ханской дочери, чернокосые, все в цветастой зендяни, в браслетах и ожерельях. И всюду злато, сребро, возы разноличного добра.
Перед самым отъездом увидел Владимир будущую мачеху. Была невеста князя Всеволода невелика ростом, гибка, как лань, ходила осторожно, мягко, по-кошачьи, имела тёмные раскосые хитроватые глаза,
