Кажется, «трус» было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным – «немецкий прихвостень». Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.

Мне просто не верилось. Мистер Бронсон – трус? И сторонник немцев? Но отец высказал в его адрес все до мелочей, – видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе – родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный, и все в один день – мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный – отец намекал, что и такое возможно, – и вдруг…

Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так – с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец:

– Дочка!

– Да, отец.

– Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.

– Я не хочу с ним говорить! Или нужно?

– Конечно нет. Передать ему что-нибудь?

– Скажи ему, чтобы не звонил… И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей – ни сейчас, ни когда-либо потом.

– Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.

Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеонора, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (не знаю во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу возник какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь:

– Морин? Мистер Бронсон пришел.

– Что-о?!

– Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.

Мне не хотелось его впускать – я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?

– Хорошо, входи.

Отец протянул мне какой-то листок – это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что «Бронсон, Теодор» вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов.

– Отец, это что – какая-то глупая шутка?

– Нет. Все подлинно. Он записался.

Я вылезла из кровати:

– Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.

– Ну конечно. – Он прошел в ванную, я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что я голая, пока отец, взглянув на меня, не отвел глаз.

– Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?

– Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.

Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее воскресное платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку:

– Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!

Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружала золотистая дымка горько-сладкого счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова «лучше смерть, чем позор», и знаю, почему римские матроны говорили: «Со щитом или на щите». Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор – не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, – были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.

Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это был дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье – это когда отпускает боль. Психологи, вообще-то, дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое либидо поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни, – так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый мужчина: героем и воином.

Мои большие девочки старательно пичкали его, а Кэрол соорудила ему бутерброд и завернула, чтобы он взял с собой. Отец надавал ему кучу советов – как мужчина мужчине, как старый солдат новобранцу. Старшие мальчики наперед старались ему услужить, и даже Вудро вел себя почти хорошо. Наконец все поочередно поцеловали мистера Бронсона, даже Брайан-младший, который не признавал поцелуев – разве что иногда клюнуть мать в щеку.

И все, кроме отца, отправились спать… и настал мой черед.

Я всегда отличалась таким крепким здоровьем, что неизменно получала в награду евангелия за безупречную посещаемость воскресной школы. И не славно ли, как раз в нужный момент у меня оказалось два евангелия? Мне не пришлось даже придумывать надпись: то, что я написала мужу, годилось для любой Лукасты[99], провожающей мужа на войну:

Рядовому Теодору Бронсону!

Будь верен себе и Родине.

Морин Джонсон Смит,

6 апреля 1917 года

Я протянула Теодору книгу и сказала:

– Отец?

Он знал, чего я хочу: чтобы он оставил нас ненадолго.

– Нет.

(Черт бы его побрал! Неужели он вправду думает, что я сейчас повалю Теодора на коврик? Когда дети еще не спят и находятся на расстоянии одного лестничного пролета от нас? Что ж, может, он и прав.)

– Тогда отвернись.

Я обняла Теодора за шею и поцеловала – крепко, но целомудренно. Потом поняла, что целомудренным поцелуем воина не провожают, прижалась к нему и раскрыла губы. Мой язык коснулся его языка, пообещав ему без слов все, чем я владею.

– Теодор, берегите себя. И возвращайтесь ко мне.