Ришелье, не соскучишься. Правление этого многоопытного мужа сопровождается поминутными народными восстаниями. Народ, по его мнению, подобен привычному к тяжестям ослу, которого куда больше портит отдых, нежели работа. Но народ, оказывается, не такой уж осел. Кардинальское остроумие ему не по вкусу. Французские провинции протестуют против непосильных налогов, а уж Нормандия, которую доят с особым усердием, — пуще прочих. Несколько лет назад здесь вспыхнуло так называемое восстание босоногих. Затем разразилось восстание в Руане — до того свирепое, что главный руанский прокурор (да будет ему тепло на том свете!) скончался от страха. Нечего и говорить, что беспорядки были подавлены с образцовой жестокостью: карательную экспедицию возглавил сам всемогущий канцлер Сегье́. И вот тогда-то, заодно с канцлерской свитой, прибыл в Руан новый интендант.

— Да, незавидная у него должность, — брезгливо морщится Фило. — Зато и доходная, должно быть…

— Доходная? Разумеется, мсье. Но не для человека по фамилии Паскаль. Ох уж эти Паскали! Они так безнадежно порядочны, что мало-мальски здравомыслящему черту и в голову не придет искушать их. Пропащая работа!

— Вам виднее, — иронизирует Фило. — Только если ты так уж совестлив, зачем же в интенданты идти? Служить орудием королевского произвола — вроде бы не самое подходящее занятие для порядочного человека.

— Так это по-вашему, мсье. А Паскаль-старший — потомок старинного судейского рода, жалованного дворянской грамотой еще при Франциске Первом. У него свои понятия о чести. Да и не по доброй воле пошел он в интенданты, а единственно, чтобы избежать тюрьмы и не осиротить троих детей, и так уж обездоленных безвременной смертью матери… Надо вам знать, мсье, — разъясняет черт, — в 1638 году правительство прекратило выплачивать ренту мелким капиталовладельцам. Возмущенные рантье взбунтовались, и кто бы, вы думали, оказался главным подстрекателем беспорядков? Этьен Паскаль. Разгневанный Ришелье, само собой, приказал упечь его в Бастилию, и опальный математик скрывался в Оверни, терзаясь беспокойством за семью, которую из предосторожности оставил в Париже. Счастливый случай умилостивил грозного кардинала. Он отменил приговор и пожелал облагодетельствовать прощенного выгодным назначением…

— Тсс! — перебивает Мате разболтавшегося черта. — Слышите? Чьи-то голоса…

— В самом деле, мсье! Это здесь, на втором этаже…

В то же мгновение Этьен с его письменным столом погружается во мрак, и перед филоматиками возникает новая картина. Широкая деревянная кровать. Оплывшая свеча в медном шандале. Юноша с разметавшимися волосами лежит на высоко взбитых подушках. Лицо его — продолговатое, с крупным носом и выпуклым лбом, на котором темнеют крутые, вразлет, удивленные брови, — совершенно бескровно. Девушка лет семнадцати (маленький энергичный рот, ясные решительные глаза, редкие оспины на щеках) кладет ему на голову мокрую салфетку.

— Ну как? — спрашивает она. — Тебе не легче, Блез?

Тот с трудом расклеивает спекшиеся губы.

— Спасибо, Жаклина. Теперь уже легче… Ступай поспи.

— Не хочется. Я здесь посижу, на скамеечке.

— Ступай. Мне и вправду легче.

— Тем более. Чего доброго, опять уткнешься в свои чертежи.

— Хорошо бы, — полугрустно-полумечтательно признается Блез.

— Нет, нехорошо. Совсем нехорошо, — горячится Жаклина. — Эта противная машина убьет тебя.

— Противная? — В карих глазах Блеза снисходительная усмешка. — Ну нет! Она добрая, умная. Я люблю ее. И ты люби.

Жаклина неожиданно прыскает. Как можно любить то, чего не знаешь? Все эти стержни, пластинки, колесики… Она ничего в них не понимает. Но брат говорит, что этого и не надо. Важно полюбить замысел.

Мир наводнен числами, и с каждой минутой их становится все больше. Развивается промышленность. Возникают новые мануфактуры. Ширится торговля… Сотни людей заняты подсчетами. Не производством новых ценностей, а всего только подсчетом их. Скучная, неблагодарная работа! На нее уходят дни, недели… Много тысяч часов отдано однообразному, утомительному занятию. Разве не обидно?

— Еще бы! — вырывается у Жаклины. — Достаточно взглянуть на отца. Этьен Паскаль, уважаемый математик, ночи напролет корпит над отчетными ведомостями…

— Ну вот, сама видишь. Так разве не стоит помучиться немного? Хотя бы для него, который столько сделал для нас. Ты-то разве не переломила себя ради его благополучия? Там, в Париже, когда играла перед Ришелье в «Переодетом принце». Не хотела ведь сначала, а согласилась, когда тебе намекнули, что это может спасти отца от тюрьмы.

Юное лицо Жаклины заливается краской. Она пренебрежительно фыркает. Подумаешь! Ну согласилась, ну играла…

— Да, играла, — поддразнивает Блез, любуясь ее смущением, — и «несравненный Арман» пришел от тебя в восторг и даже назвал «дитя мое». А потом сказал: «Передайте отцу, что ему незачем скрываться. Он прощен!» И это сделала ты… Теперь моя очередь.

Жаклина растрогана.

— Ну конечно, Блез! Ради такого отца стоит пострадать. Если… если только из твоей затеи что-нибудь выйдет… Ох, прости, пожалуйста! — покаянно спохватывается она. — Но ведь это длится столько времени! Мы счет потеряли твоим моделям. Сколько их было? Сорок? Пятьдесят? Из слоновой кости, из эбенового дерева, из меди и бог знает из чего еще… Я дня не упомню, когда у тебя голова не болела. Ты изводишь себя, нанимаешь самых дорогих мастеров. А что толку? Даже они тебя не устраивают!

— И кто, по-твоему, тут виноват? — спрашивает Блез. — Они или я?

— Что за вопрос! Конечно, они.

— Спасибо, дорогая, — улыбается он. — Но наверное, все-таки ни я, ни они. Просто время. Человеческая мысль опережает ход технического прогресса. Нередко полезные, мало того — насущно необходимые идеи приходят тогда, когда под рукой у изобретателя нет еще ни подходящих материалов, ни достаточно образованных механиков, способных претворить его замыслы в жизнь. То же и с моей машиной. В воображении автора она легка, соразмерна, безотказна. Наяву — медлительна, перегружена деталями, то и дело ломается…

Горькая исповедь. В глазах у Жаклины сочувствие и затаенное обожание. Бедный, бедный Блез! Так, значит, он сознательно растрачивает себя на дело, заранее обреченное на провал. Надо ли? Здоровье, жизнь — не слишком ли это дорогая плата за неудачную машину?

Но страстные, сбивчивые доводы сестры бессильны перед решимостью брата. Не он первый, не он последний! Да и не рано ли говорить о неудаче? Конечно, машина его далека от совершенства. Но ведь работа над ней еще не закончена.

И уж он-то, Блез, сделает все, чтобы заставить ее действовать. Если же это не удастся… Что ж, не ему, так другому. Пусть не сейчас,