После падения Москвы он обратился к крестьянам окружающих деревень (в которых Наполеон должен был добывать провиант) с призывом не торговать с «врагом рода человеческого, наказанием Божьим за грехи наши, дьявольским наваждением, злым французом». Он описывал в ярких красках, как французы оскверняют церкви и кладбища и призывал «православных, верных слуг царя» не доверять их ложным посулам и защитить Святую Русь от богохульников. Дабы никому не пришло в голову увидеть в этих призывах возможность бунтарских выступлений, он подчеркивал, что всякий добрый русский христианин является «верным слугой царя». Император всегда был объектом народной любви (правда, далеким и абстрактным), в отличие от помещиков, вследствие чего Ростопчин убеждал крестьян подавлять желание восстать против них. Напротив, говорил он, «почитайте начальников и помещиков, они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить». Права дворян исходят от императора, который получил власть от Бога. «Он отец, мы дети его, а злодей француз – некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уж был он и туркою, в Египте обасурманился». В заключение, повторяя обличения Святейшего Синода 1806–1807 годов (уподоблявшие Наполеона Антихристу), он обращался к крестьянам: «Истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, [и тогда царь] вас восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому» [Картавов 1904: 64]. Таким образом, крестьянам следовало сражаться по велению сердца за восстановление старого режима под руководством «лучших» членов общества.

Ростопчин относился к народу как к огромной, но лишенной разума силе, которая может сокрушить все, будь то французская армия или российское дворянство, если они встанут на его пути. В отличие от многих русских дворян в 1812 году, он не ощущал духовной связи с простыми людьми, которым он проповедовал воинственную франкофобию, но при этом отказался открыть для них арсенал с оружием, даже когда Москва была беззащитна. Он видел в народе дикого зверя, которого он должен укротить, чтобы старый режим смог пережить войну [Картавов 1904: 64][297]. Тартаковский подчеркивал эту мысль, сравнивая пропаганду Ростопчина со сводками штаба армии. Армейские сводки давали довольно точную информацию и апеллировали к чувству гражданского долга, тогда как афиши Ростопчина вводили людей в заблуждение и призывали к ксенофобии. Эти два типа пропаганды отражали различное отношение к народу и войне. Армейские сводки составлялись штатскими – чиновниками-реформистами, которые рассматривали участие народа в войне как первый шаг к отмене крепостного права, а также Кутузовым, понимавшим, что во время войны не обойтись без народной поддержки. Ростопчин противостоял реформистам и не любил Кутузова. Представители армии относились к крестьянам как к согражданам, с которыми надо находить общий язык. Ростопчин же видел в них грубых мужиков, почти столь же опасных для русских, как и для Наполеона [Тартаковский 1967; Дружинин 1988: 91, 93][298].

Ростопчин опасался также и «мартинистов». Ему казалось, что он окружен врагами; им он приписывал всю критику, звучавшую в его адрес. «Мартинисты суть скрытые враги ваши», – предупреждал он императора 30 июня [Письма Ростопчина 1892: 426]; «эта адская секта не может удержать своей ненависти к вам и России и своей преданности неприятелю» (4 августа) [Письма Ростопчина 1892:442]. «Если войска будут терпеть еще поражения и если полиция затруднится сдерживать негодяев, проповедующих бунт, то я велю некоторых повесить», – заявлял Ростопчин (13 августа) [Письма Ростопчина 1892: 520]. Они – пятая колонна Наполеона, считал он. «Если, по несчастию, вашему жестокому врагу удастся поколебать верность ваших подданных, вы увидите, Государь, что замыслы Мартинистов вскроются, что они отлично помогут Бонапарту» (19 сентября) [Письма Ростопчина 1892:541].

Кампания Ростопчина против «мартинистов» принимала разные формы. Он представлял императору известных москвичей как предателей[299]. Старик Новиков был посажен под домашний арест, но главной мишенью Ростопчина был московский почт-директор Ключарев, – как по причине персональной вражды между ним и А. Ф. Брокером, другом и помощником Ростопчина, так и оттого, что на почтамте можно было вскрывать частные письма, и, если бы Ростопчин контролировал почту, жалобы на него не достигали бы Санкт-Петербурга. Почт-директор служил для министерства внутренних дел источником информации, поступающей к императору, и это могло усилить или подорвать положение Ростопчина в столице.

Орудием против Ключарева послужил Ростопчину купеческий сын М. Н. Верещагин, у которого были найдены русские переводы опубликованных в зарубежных газетах речей Наполеона, запрещенных в России и перехваченных на почте. Ростопчин объявил его злодеем, которого следует наказать с предельной строгостью. В частности, он советовал императору приговорить несчастного молодого человека к смерти и в последний момент на месте публичной казни заменить этот приговор на каторжные работы в Сибири. Ростопчин ставил в вину Верещагину и бюллетень, опубликованный в Москве, и несколько писем к Александру I[300]. Он пытался доказать связь Верещагина с Ключаревым, которого он сослал в Воронеж (своевольно превысив собственные полномочия) после ареста его помощника Дружинина и отправки его в Санкт-Петербург. В своих отчетах Ростопчин описывает почт-директора как главу чудовищного тайного заговора цареубийц, но спокойная реакция императора на эти обвинения говорит о том, что он понимал их абсурдность. Действительно, как указывает Кизеветтер, наблюдалось странное несоответствие между масштабностью заговора, якобы выявленного Ростопчиным, и скромной горсткой «заговорщиков» (явно безобидных), которых он называл. Трагическая гибель Верещагина навсегда осталась связана с именем Ростопчина, потому что она явилась воплощением его жестокой демагогии, вызвавшей у других русских дворян тяжелое чувство неловкости, а также потому, что ее с такой беспощадной выразительностью описал Л. Н. Толстой в «Войне и мире». Хотя детали рассмотрения дела неясны, несомненно следующее: досье Верещагина безрезультатно путешествовало между Москвой и Петербургом в течение двух месяцев, пока 2 сентября, за несколько часов до вступления французов в Москву, Ростопчин не отдал его на растерзание разъяренной толпе – поступок, который глубоко возмутил самого императора[301].

Атака на «мартинистов» мотивировалась тремя соображениями. Во-первых, это был циничный расчет: высказывая угрожающие предупреждения об организованной подрывной деятельности, Ростопчин выступал в образе незаменимого защитника государственных интересов. Во-вторых, его диктаторская натура не терпела тех, кто мыслил независимо, каковы бы ни были их убеждения, и он, с презрением относясь к высшему обществу, выделял в нем, как правило, только две категории: мягкотелых ничтожеств и мятежных «мартинистов». То, что фельдмаршал Кутузов (ставший его главным врагом после сдачи Москвы) был масоном, должно было только усилить ненависть Ростопчина к нему. И наконец, он искал козлов отпущения, чтобы обвинить их в отступлении русских и наказать в назидание остальным; это стремление диктовалось его страхом перед общественными беспорядками и убежденностью в легковерии