как и Лена, главная героиня романа. Фрэнкель подростком эмигрировал в США, Лену же отец еще до Октябрьской революции увез в Россию – и выбраться оттуда она уже не смогла. Лена и ее семья испытали на себе все тяготы советской истории: скитания в годы войны и революции, жестокий террор, более стабильную, но по-прежнему репрессивную атмосферу постсталинского периода. Внучка Лены Дарья искренне верит в коммунизм и поначалу пользуется благами системы, однако постепенно разочаровывается в режиме и начинает осуждать влиятельного и жестокого сотрудника советской тайной полиции Григория Янова, который делает ее своей любовницей. В романе даже предполагается существование некоего подпольного движения сопротивления, действующего в том числе и насильственными методами; цель этого движения – прямая атака на режим. Как выясняется, у Янова есть одна непреодолимая слабость: он обожает домашнее мороженое, которое готовит Лена – что не мешает ему терроризировать ее семью. Желание спасти родных и жажда мести толкают Лену на отважный поступок: она готовит для Янова отдельную порцию, куда подмешивает смертельную дозу толченого стекла; наевшись мороженого, он вскоре умирает мучительной смертью.

В отличие от романов «Жид» и «На лезвии серпа», «Доктор Левитин» Шраера-Петрова – не притча и не карикатурный гротеск. Этот роман, действие которого почти полностью происходит в Москве, посвящен трагической участи одной семьи. При первой встрече с доктором Гербертом Анатольевичем Левитиным в зачине романа мы узнаем, что «осторожность была главной чертой характера Герберта Анатольевича» [Шраер-Петров 2014: 55]. Опытный, зрелый человек, уверенный в своей профессиональной компетенции, он преуспевает и как клиницист, и как исследователь. Но по ходу развития действия мы с некоторым удивлением узнаем, что, в отличие от самого доктора Левитина, автобиографический повествователь романа отнюдь не отличается мягкостью характера.

Будто бы готовя нас к тому, что будет дальше, автор в одном из автобиографических отступлений рассказывает, что в подростковые годы в послевоенном Ленинграде он все отчетливее ощущал свое еврейское происхождение, понимая, что со временем «стал все больше и больше походить на еврея»:

Я начал прислушиваться к случайным разговорам в школе, в трамвае, в магазине. Даже намек на мое нерусское происхождение задевал самолюбие. Я входил в роль гонимого. Из этого рождалось острое чувство сострадания к другим гонимым. <…> Вместе с другом, незаконнорожденным сыном еврея и деревенской девушки, приехавшей перед войной в Ленинград на заработки из-под Луги, мы волками рыскали по провинциальным улицам и дичающим паркам Выборгской стороны. Мы жаждали драк, чтобы болью и кровью смыть позор нашей мучительной неодинаковости. Мы никого не боялись. <…> И постепенно все вошло в нормальную колею. Мы больше не слышали разговоров о нашем еврейском происхождении. Мы выжгли эту заразу со своей земли. И стали забывать о прежних обидах [Шраер-Петров 2014: 93].

Из авторских отступлений мы узнаём и о других приключениях – тем самым автор предвосхищает превращение доктора Левитина в еврейского мстителя. В седьмом-восьмом классе будущий писатель вместе с лучшим другом отправляется на танцы в женскую школу; им особенно нравится одна девочка. Но хотя будущий автор «Доктора Левитина» танцует с ней и между ними возникает взаимная симпатия, другой подросток, Соплов, сын какого-то партийного функционера, пытается отбить девочку силой. «Отказать такому типу было опасно, – отмечает автор. – Говорили, что он без финки не ходит на вечера». Впрочем, молодую ипостась автора это не смущает:

«Отвались», – коротко и грубо сказал я Соплову, а мой друг кивнул, подтверждая мои слова. Соплов, конечно, знал нас обоих, знал о нашей славе отчаянных драчунов и борцов за правду, знал, что у нас было множество приводов в детскую комнату отделения милиции, знал, что мы никогда еще не уступали в честном бою. Но девочка была так прекрасна, она смотрела с таким интересом на мальчишек, готовых разорвать друг друга из-за нее, что уступить нам, струсить – значило для Соплова потерять ее навсегда. А он привык ничего не терять.

«А катитесь вы отсюда оба в свою родную Палестину», – громко сказал Соплов, продолжая крепко держать за руку «нашу девочку». «Палестинцами» в те годы обзывали евреев. Мы ударили Соплова одновременно. Я нанес ему удар в правую глазницу, в самый уголок, где алел мясистый треугольничек слезного канала. Друг бил слева в нижнюю челюсть, еще чуть отвисавшую, когда с нее скатывались ядовитой слюной последние звуки мерзкой сопловской фразы. Мы увидели, как Соплов рухнул, но перед самым его падением кровь хлынула изо рта Соплова [Шраер-Петров 2014:95].

При содействии родных и соседей по коммунальной квартире мальчики рано утром уезжают из города на электричке и избегают привода в милицию. Это кульминационный момент взросления повествователя в Ленинграде в поздние годы правления Сталина.

Можно написать целую книгу – историю больших и малых обид, нанесенных, намеренно или случайно, незнакомыми людьми и вроде бы приятелями, во время работы, на стадионе, в метро и в застолье. К дискриминации не привыкаешь, как не привыкнуть негру к своей черной оболочке, посланной ему Богом в наказание за неизвестные бедному негру грехи [Шраер-Петров 2014: 97].

Автору «Доктора Левитина» не суждено привыкнуть к подобным инцидентам. Советская жизнь находит способы и дальше давать ему пощечины, особенно после того, как он вместе с семьей подает заявление на выезд в Израиль и они становятся отказниками.

Разворачивая в романе размышления об антисемитизме и положении евреев в советском обществе, Шраер-Петров наполняет его автобиографическими отсылками. Автобиографическая линия повествования приводит читателя к еще одному драматичному инциденту. К этому времени автор уже окончил медицинский институт, а теперь завершает службу в танковых войсках в Белоруссии. Он – лейтенант медицинской службы, его отправляют на учения. Вместе с другими офицерами он принимает участие в охоте на скворцов. Подстрелив несколько десятков птиц, офицеры их собирают и приносят в лагерь, где повар-солдат – призывник из маленького городка под Винницей – тушит добычу с картошкой. Повар был «ужасно застенчив по природе, и застенчивость его усиливалась оттого, что он картавил и шепелявил, произнося практически любой звук русского алфавита» [Шраер-Петров 2014: 98–99] (именно это и принято называть «еврейским акцентом»). Речь, разумеется, идет об уязвимости молодого еврея, особенности речи которого делают его готовой мишенью для насмешек и даже для издевательств. Вскоре выясняется, что одному из офицеров жаркое не понравилась – он предъявляет повару оказавшуюся в кастрюле плохо ощипанную тушку скворца. Держа птицу в руке, офицер набрасывается на повара: «Так ты, мерзавец, решил поиздеваться над русскими офицерами?» «Пхостите, тавахищ стахший лейтенант», – испуганно отвечает повар и начинает пятиться.

Другие не успели