председателя сельсовета, если бы училась в школе». Гринька хмыкнет, выскочит из-за стола, начнет ходить по комнате (догадываюсь, неловко ему за мать, совестно…), а то и скажет: «Во дает, а? Не соскучишься!..» Но зря он, думаю, совестится. Солдатка понятливая, и с людьми умеет поговорить, и даже изредка на собраниях выступает. Помню, в школе как-то поднялась с места и сказала: «А чтобы ребята меньше шумели на уроках, вы читайте им сказки. Вот и будет хорошо!» Взрослые, конечно, поулыбались и позабыли о Солдаткиных словах. Не то мы, пацаны… Уж очень нам эти ее слова пришлись по душе, кажется, за весь год не слышали ничего умнее, и оттого посреди урока вдруг кто-нибудь из пацанов, заскучав, воскликнет: «Хочу сказку!..» И все остальные, будто только этого и ждут, начинают выкрикивать едва ли не хором: «Сказку! Сказку! Сказку!..» И уж до того дошло, что учителя вынуждены были идти к директору и просить его, чтоб он звал в школу Солдатку и чтоб она при ребятах отказалась от своих слов. Но директор не клюнул на эту удочку, а понемногу заставил пацанов забыть про сказку.

Солдатка — женщина мягкая, но бывает и упрямая, и будет стоять на своем, что ей ни толкуй, и директор школы, надо думать, знает об этом, потому и отказался от ее услуг. Но только ли директор школы знает об этом? И мы с Гринькой знаем… Уже больше месяца в нашей деревне у старухи Лукерьи, хлопотуньи, живет новый человек… смуглолицый, кланяется при встрече, ну, точь-в-точь, как Солдатка, и улыбается при этом. Привез его председатель сельсовета, определил на ферму. Со взрослыми он как-то теряется и говорит мало, зато с пацанами весел и про войну рассказывает. Контуженный и оттого плохо слышит, у него спрашиваешь: «Как зовут тебя?..» — а он говорит: «При конях был, да, да… фашиста гнал до самого Берлина… Солдат… Конечно, Солдат…» С того и пошло; Солдат да Солдат, а уж как зовут, я теперь не помню, и откуда родом, тоже не помню. Впрочем, кое-что слышал… Вроде бы и жена была у него до войны, но не дождалась, кажется. А он не обиделся. «Живи уж, — сказал, — я в другое место поеду, мешать не стану… Не надо, однако, мешать».

Может, и так было, но, может, и по-другому, только приехал он в нашу деревню и жить стал, работать…

Мы с Гринькой и прежде часто наведывались на ферму: доярки — люди добрые, при нужде и молока отольют из подойника. Придем, сядем в угол, слушаем, о чем говорят доярки, а то и по скотным дворам ходим или дразним бугая, забравшись на загородку и крича что есть мочи: «Бу-у!..» Интересно наблюдать за бугаем: он сначала будто не замечает нас: мол, пускай поорут, устанут — сами утихнут… Но мы и не думаем «утихать», и скоро бугаю надоедает слушать, выйдет во двор из тесного отсека, опустит голову к земле, начнет бросать из-под себя тяжелые, серые комья, а потом взмахнет хвостом и как кинется в нашу сторону. И знаем, что не одолеть бугаю загородку, а все же мигом оказываемся на земле и убегаем.

Вот я и говорю: мы и прежде часто наведывались на ферму, а после того, как здесь появился Солдат, кажется, и вовсе отсюда не вылезаем. Я бы, может, и не бегал сюда чуть ли не каждый день, если бы не Гринька… По душе Гриньке пришелся Солдат. Пуще всего нравится ему, как Солдат рассуждает о женщинах. «Что с них взять? — нередко говорит Солдат, щуря свои без того узкие глаза: — Бабы… Их жалеть надо — не обижать. Они, однако, не всегда и сами знают, что делают».

После таких слов у Гриньки чуть не во все лицо появляется улыбка.

— Слыхал?.. Я и говорю: мамка у меня чисто дите, хоть теперь же бери за руку и веди…

Солдат посмотрит на Гриньку и, хоть вряд ли что услышал, а скажет, улыбаясь:

— Верно!.. У меня жена была. Баба, значит… Хорошая!.. Но потом маленько испортилась. Но я не ругал ее. Зачем?.. Я солдат. Не пропаду. Живи…

Иногда Солдат, забывшись, говорит с нами по-бурятски, и тогда Гринька ничего не понимает из его слов, но я кое-что понимаю и стараюсь растолковать приятелю, о чем говорит Солдат. А говорит он о коровах и о пастбищах, которые с каждым годом становятся все хуже, а если и дальше так пойдет, хорошего не жди… Гриньке нравится, что Солдат заботится о коровах, сам он, будь у него во дворе буренка, и в стайке бы чистил, и на водопой бы гонял…

В воскресенье мы с Гринькой приходим на ферму пораньше. Солдат в это время седлает лошадь, потом садится на нее, выгоняет коров со скотного двора. Мы тоже не стоим сложа руки, помогаем пастуху… Спустя немного идем по деревне позади стада, выходим в степь. Розовая поутру, обожженная палящим солнцем, выставив на погляд ершистую щетинку колючек, степь вот уже второй год мается от бездождья, и, лишенные живительной влаги, слабые зеленые ростки сохнут на корню. Суслики, по прошлым годам трусливые и проворные, стоит им увидеть человека, тотчас же и прячутся в норы, теперь сделались нахальные и настырные, подпускают к себе очень близко, нагнись к земле, отыщи в жаркой даже с утра траве камешек и кинь, глядишь, и не промажешь… Но куда там — нагнись!.. Очень скоро неохота и рукой пошевелить; пока дойдешь до таежного распадка, где трава вдоль горного ручья, по сбегу, не так худа и бледна, не один раз спросишь у себя: «А надо ли было идти?.. Сидел бы теперь дома или в тени, подле школы, с пацанами…» Но мысли эти сейчас же и уйдут, как только окажешься на горном сбеге. Уж тут и бросишь хворостину наземь, ополоснешь холодной водой лицо и расправишь плечи. Хорошо-то как!.. Отдохнешь немного, попросишь у Солдата коня — не откажет: — «Бери, однако, да больно-то не гоняй. Жалей…» Сядешь в седло, похлопаешь ладошкой по крупу коня: «Ну, давай, милый!..» — и пошел, пошел по горному сбегу все выше, выше… туда, где уже и кустарника не встретишь, а деревья большие и сильные, и нипочем им бездождье; видать, есть в их корнях какая-то сила, которую не одолеть. А то на гладком стволе вдруг бурундучок притаится, смелый-то!.. — зыркает в твою сторону, подрагивает полосатой спинкою, трясет мордочкой, будто хочет сказать: а ну, попробуй, догони!.. Жди — догонишь… Только и остается свистнуть, заложив пальцы в рот, по-ухарски, по-разбойничьи!.. Кажется, так