Соберись, Марго, говорю я себе. Пора домой.

Двадцать пять

Я добираюсь до фермы с последними лучами солнца. Фотография с мамой и Кэтрин лежит в кармане платья. На проезде пусто, так что я сажусь на заднее крыльцо и жду. Бабушка скоро вернется. Время тянется невыносимо медленно; я думаю о Джо и Кэтрин. Думаю о себе – девочке без отца. Девочке, которая появилась в животе матери сама по себе. Ребенок без твоего согласия? Больше того – без твоего ведома? Я бы тоже поехала на аборт. И не факт, что передумала бы.

Вдали ярко светятся окна Миллеров, и чем дольше я смотрю на них, тем сильнее у меня сжимается сердце. Это случилось с Тесс. Что бы ни было причиной, оно коснулось не только нашей семьи. Это беда не только Нильсенов.

До меня доносится скрежет, шум двигателя. Бабушка. Но она едет не по шоссе. Фары бьют мне в глаза со стороны дороги, ведущей от Миллеров вдоль окраины фермы. Нахмурившись, я поднимаюсь на ноги. Может быть, она завезла Тесс домой после приема. Или заехала, чтобы помочь ей поговорить с родителями. Может, она в кои-то веки сделала что-то хорошее.

Я жду. Пикап объезжает дом и останавливается на обычном месте, с торца. Двигатель глохнет, фары гаснут. Я слышу, как хлопает дверь и бабушка бормочет что-то себе под нос.

– Привет, – говорю я. В глубине души я надеюсь, что я ее напугала.

Пауза. Бабушка появляется из-за угла с туфлями в руке. В сумерках узор на ее платье кажется темнее. Я моргаю, привыкая к темноте.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Ничего. Жду тебя.

Она проходит мимо меня, распахивает сетчатую дверь с такой силой, что та врезается в стену. Заходит в кухню и бросает туфли в углу. Я в замешательстве смотрю, как она склоняется над раковиной и моет руки в темноте, не включая свет. Я не отваживаюсь сделать это за нее. Если она не стала включать свет, значит, у нее были на то причины, а мне нужно расположить ее к себе, прежде чем начать задавать вопросы.

– Мы не станем обсуждать тот факт, что ты сбежала с приема бог знает куда, – произносит она, перекрикивая шум воды. Произносит так, словно мне следует быть за это благодарной, первой же фразой делает меня своей должницей. И хотя я это прекрасно понимаю, я с трудом подавляю прилив признательности.

– Как великодушно.

– Не ерничай, Марго.

Я игнорирую ее замечание.

– Тесс беременна. Так же, как мама была беременна мной. И ты это знаешь.

Она вытирается полотенцем для посуды, висящим на ручке духовки, и, скрестив руки на груди, поворачивается ко мне. Ее волосы чем-то испачканы на висках, но чем – без света не разглядеть.

– Ты начинаешь с неверной предпосылки.

На этот раз я не могу удержаться от смеха. Это какой-то цирк. Мы не на дебатах. Это моя жизнь, это происходит со мной, с погибшей девушкой и с Тесс, и я не позволю ей уходить от разговора.

– Что происходит, бабушка? – Я шагаю к ней. Руки сами сжимаются в кулаки, и каждая секунда последних дней подливает масла в огонь. – И что произошло тогда? С мамой? С Кэтрин?

– Это, – в ее голосе звучит предостережение, – не твоего ума дело.

– Как так? Почему? – До чего же я устала. Устала, что меня исключают из происходящего и одновременно втягивают. – Я нашла мамин дневник. Я знаю, что она сделала с Кэтрин. Я знаю, что у них не было отца и что у ребенка Тесс его тоже нет, и это ненормально. Так не бывает.

Бабушка отворачивается к раковине и снова начинает намыливать руки, тщательно вычищая что-то из-под ногтей. Меня охватывает до боли знакомое чувство. «Посмотри на меня, – говорит оно. – Сейчас же посмотри на меня».

– Все это началось здесь, – говорю я. – Все упирается в тебя. Тесс, мама и та девушка, про которую ты якобы ни черта не знаешь.

Она даже не вздрагивает. Просто берет полотенце и промокает пятно на подоле платья.

– Закроем эту тему. Так будет лучше.

– Почему? – Меня трясет от ярости. – Она ведь жила в этом доме. Я знаю, что жила.

– Ты слышала, что я сказала?

Но во мне больше не осталось терпения. Прямой, безнадежный вопрос рвется из меня, и я почти кричу:

– Это ты устроила пожар? Это ты ее убила?

Бабушка устало вздыхает. Поворачивается, тяжело опирается на стол, так и не выключив воду.

– Ты не понимаешь, что говоришь. Можно ли называть это убийством, если она не… – Она осекается, дергает плечом.

– Не что? – Не дочь. Не сестра. Но она жила в этом доме, и я видела отчет в морге. Зеркальное сердце, как у Кэтрин. И химикат в крови. – Что такое ридицин?

Она морщится, и даже в темноте мне видно удивление и страх на ее лице.

– Где ты про это услышала? – спрашивает она. Если я думала, что страх сделает ее хрупкой, как делает нас с мамой, я ошибалась. – Отвечай, Марго. Где?

Я вскидываю подбородок, расправляю плечи.

– От Коннорса. Он сказал, что это запрещенный химикат. Ты им пользовалась? – Я обвожу рукой бесплодные поля за окном. – Поэтому кукуруза стала такой?

Это слишком общий вопрос; я и сама не знаю толком, что имею в виду. Но я угадала. Я знаю, что угадала.

Бабушка долго смотрит на меня. В ее глазах не боль – нет, что-то старше, глубже. Наверное, они с мамой всегда видели во мне двоих: Марго и призрак той, что была до меня.

– Я живу со своими ошибками, – наконец говорит она негромко. – Как и Джо. Мы обе сделали все, что было в наших силах. И этого оказалось недостаточно. – Я растерянно смотрю, как она отцепляет от лифчика шпильку и собирает завитые волосы в пучок. – Некоторые вещи становятся только хуже, понимаешь, невеличка?

Прозвище хлещет меня, как пощечина.

– Прекрати, – говорю я. – Я не они.

– Неужели? – Она поддразнивает меня, но как-то устало. – Но ты здесь. Ты прогнала мать. Ты согласилась стать моей.

Она права. Я старалась изо всех сил. Хотела принадлежать если не маме, то хоть кому-нибудь.

– Я прогнала ее, потому что знала, что она сделала, – говорю я. Это неправда: тогда я еще не знала. Зато знаю сейчас.

– И что же?

– Она убила Кэтрин. – Эти слова даются мне удивительно легко. Какое облегчение произнести их вслух, позволить маме быть той, кто она есть. Перестать притворяться, что она могла бы любить меня так,