Шрифт:
Закладка:
Я не знаю, где именно она остановилась, но в городе размером с Фален едва ли много мотелей. С Тесс и с бабушкой я успела увидеть почти всю западную часть. Так что я еду вдоль шоссе на восток. Впереди показывается длинное приземистое здание, белое с голубым, и маленькая пыльная парковка. На неоновой вывеске попеременно мигает «Свободно» и «Мест нет».
Это единственный мотель, который я видела в Фалене; она наверняка здесь. Я съезжаю с дороги и останавливаюсь у незасеянной клумбы.
Маминой машины на парковке нет. Непонятно, в каком из номеров она остановилась. Может, она уехала за продуктами или ищет меня? Я оставляю велосипед на тротуаре и влетаю в офис. За стойкой, закинув ноги на старую коробку, сидит парень немногим старше меня и посасывает из бутылки пиво.
– Черт. – Завидев меня, он поспешно выпрямляется. – Клянусь, мне уже можно.
Седина. Седина порой сбивает людей с толку, когда они не всматриваются в лицо.
– Верю, – говорю я. – Я ищу свою маму. – Называть фамилию смысла нет. Думаю, он и так догадается. – В каком номере она остановилась?
– Маму? – Он недоуменно хмурится. – Дальний номер недавно снимали, но…
– Спасибо.
Вперед, мимо номеров за облупленными голубыми дверями. У последней я останавливаюсь. Она слегка приоткрыта, так что я просто захожу без стука.
Я останавливаюсь. Наверное, это не тот номер. Внутри пусто. Ни сумок, ни личных вещей. Постельное белье свалено в кучу в углу, как будто кто-то собирался его менять.
Но нет, я ничего не перепутала, потому что на голом матрасе лежит Библия. Которую я оставила в нашей калхунской квартире. Точная копия Библии Кэтрин в Фэрхейвене.
Мама была здесь. И она уехала.
Паника подкатывает к горлу, перекрывает доступ для воздуха. Ее вещи должны быть где-то здесь. Она не могла уехать. Все хорошо. Я уверена, что все хорошо.
Я бросаюсь к комоду, один за другим выдвигаю ящики. Пусто, пусто, пусто. Спокойно, Марго. Дыши глубже. Она не могла так поступить. Она бы не стала нарушать первое в жизни данное тебе обещание.
Я проверяю ванную. На полках пусто, полотенца свалены на дно ванны. Еще влажные. На бортике незакрытый шампунь. Она была здесь.
– Мам! – кричу я, и, хотя понимаю, что это бессмысленно, что она не ответит, гоню эту мысль прочь. – Мама!
Тишина – только мой голос отражается от кафеля. Я возвращаюсь в спальню. Золоченый переплет Библии вспыхивает в лучах заходящего солнца, загоняя мне под ребра иглу. Это был ее номер, но ее вещей здесь нет. Потому что она забрала их. Потому что она не стала ждать. Она уехала. И увезла с собой всю свою жизнь.
Только меня оставила.
С каждым вдохом внутри что-то рвется, каждая секунда причиняет больше боли, чем предыдущая. Она уехала. Взяла и уехала. Собрала вещи и больше не вернется.
Она обещала. Она обещала, что останется. И я поверила, вот же дура. Я правда верила, что она будет ждать, пока я не пойму, что готова вернуться. Я правда верила, что на этот раз все будет иначе, что мы наконец-то друг друга поняли.
Секунду я стою в растерянности. Я не знаю, куда направить гудящий внутри меня улей гнева. Это подарок, твержу я себе. Она наконец-то дала мне то, о чем я мечтала. Возможность жить своей жизнью, отдельно от нее. Радуйся.
Каждая клеточка моего тела полыхает чистой яростью. Я поднимаю прикроватную тумбочку. Швыряю ее в стену. Дешевая фанера разлетается на куски. Следом в зеркало над комодом летит Библия. Осколки сыплются на пол, разлетаются вокруг ног. Даже если они поранят меня, пусть. Одной раной больше, одной меньше – мне все равно.
Как она могла так поступить? Столько лет мы рвали друг друга на части, но мы всегда, всегда держались вместе, а сейчас она сбегает? Сейчас, когда мне так нужны ответы? Сейчас, когда мне так нужна помощь?
Она не могла уехать. Не могла, не могла. Если кто и собирался уехать, так это я, но на самом-то деле я бы никогда этого не сделала, потому что я не могу ее отпустить.
Я говорила, что хочу свободы, я убеждала себя в этом каждый день, проведенный в калхунской квартире, я мечтала провести день в одиночестве, не слыша в голове ее голоса, но я не хотела этого всерьез, потому что она моя мама и я люблю ее. И я рыдаю, сотрясаясь всем телом, рыдаю так, что больше похоже на вой.
Моя мама, моя мама, моя мамочка, которая никогда меня не хотела.
– Вернись, – слышу я собственный шепот. – Вернись.
Когда я поднимаю голову, солнце почти село и через открытую дверь льется приятная прохлада. Парень с ресепшена наверняка меня слышал, но проверять не пошел. Не могу его осуждать. Я бы тоже не пошла.
Я заставляю себя подняться на ноги. Вытираю краешком одеяла сопли и слезы. Я могу сколько угодно биться в истерике, но в конечном счете придется собраться. Собраться и самостоятельно найти все ответы. Я делала это много лет. Справлюсь и в этот раз.
Я вычищаю ковер от осколков зеркала. Собираю самые крупные обломки тумбочки и выбрасываю их в мусорное ведро у двери. Вешаю полотенца на штангу для душевой занавески, чтобы быстрее высохли. Умываюсь холодной водой, чтобы с щек ушла краснота, и заправляю завитые волосы за уши, чтобы вернуть себе сколько-нибудь приличный вид.
Прежде чем уйти, я оглядываю номер в последний раз. Нужно будет зайти на ресепшн и извиниться. Но тут что-то привлекает мое внимание. Из перевернутой вверх обложкой Библии выглядывает нечто белое и квадратное. Это не мамин снимок на фоне Фэрхейвена – его я забрала с собой, когда уезжала из Калхуна, – и не деньги, которые я ей оставила. Это что-то другое.
Я сажусь на корточки, привалившись спиной к кровати, и поднимаю загадочный предмет. Это конверт. «Марго» – написано на нем от руки неровным, дрожащим почерком, так не похожим на бабушкин.
Я озираюсь по сторонам, оглядываю учиненные мной разрушения и сглатываю подкативший к горлу горячий комок стыда. Она оставила мне записку. Это не искупает того, что она сделала. И все-таки она мне что-то оставила.
Внутри лежит фотография. Мама и Кэтрин стоят на крыльце Фэрхейвена по бокам от бабушки. Одна из них, с длинными распущенными волосами, одета в шорты и футболку. На
