году он написал ей из Потсдама, что, отказываясь от приглашения Фридриха стать президентом Берлинской академии наук, он имел «тысячу причин, об одной из которых у вас не хватает ума догадаться».103- странный недостаток ума у д'Алембера, ведь была ли когда-нибудь женщина, которая не знала бы, когда мужчина влюблен в нее?

Мадам дю Деффан чувствовала растущую теплоту между своей дорогой гостьей и опекаемой племянницей; она также заметила, что Жюли становится центром обсуждения и интереса в салоне. Некоторое время она не высказывала никаких упреков, но в письме к Вольтеру (1760) сделала несколько горьких замечаний в адрес д'Алембера. Она позволила своему другу прочитать гостям, до прихода д'Алембера, ответ Вольтера, касающийся этих замечаний. Д'Алембер вошел вскоре после начала чтения и услышал этот отрывок; он смеялся вместе с другими, но ему было больно. Маркиза попыталась загладить свою вину, но рана осталась. Во время визита к Фредерику в 1763 году он почти ежедневно писал письма мадемуазель де Леспинасс, реже — мадам. После возвращения в Париж он вошел в привычку навещать Жюли в ее квартире, прежде чем они спускались в салон; иногда Турго, Шастелюкс или Мармонтель сопровождали его в этих интимных визитах. Стареющая хозяйка чувствовала, что ее предают те, кому она помогала и кого любила. Теперь она смотрела на Жюли как на своего врага и выказывала свои чувства десятком раздражающих способов — холодным тоном, мелочными требованиями, периодическими напоминаниями о зависимости Жюли. Жюли с каждым днем становилась все более нетерпимой к этой «слепой и беспутной старухе» и к обязанности всегда быть под рукой или поблизости, чтобы в любой час оказать помощь маркизе. Каждый день усугублял ее несчастье, ибо каждый день имел свой укор. «Всякая боль наносит глубокий удар, — писала она позднее, — но удовольствие — птица быстролетная».104 В последнем порыве мадам обвинила ее в том, что она обманывает ее в собственном доме и за ее счет. Жюли ответила, что не может больше жить с человеком, который так о ней отзывается, и в один из дней в начале мая 1764 года ушла искать другое жилье. Маркиза сделала разрыв непоправимым, настояв на том, чтобы д'Алембер выбрал между ними; д'Алембер ушел и больше не вернулся.

Некоторое время старый салон казался смертельно раненым из-за этих ампутаций. Большинство обитателей салона продолжали приходить к маркизе, но некоторые из них — маркиза де Люксембург, герцогиня де Шатильон, графиня де Буфлер, Турго, Шастелюкс, даже Эно — отправились к Жюли, чтобы выразить свое сочувствие и постоянный интерес. В салоне остались только старые и верные друзья, а также новички, искавшие отличия и хорошей еды. Мадам описала изменения в 1768 году:

Вчера здесь было двенадцать человек, и я восхищался разными видами и степенями тщетности. Мы все были совершенными дураками, каждый в своем роде… Мы были необычайно утомительны. Все двенадцать ушли в час дня, но ни один не оставил после себя сожаления…Пон-де-Вейль — мой единственный друг, и он надоедает мне до смерти три четверти времени».105

С тех пор как погас свет, она никогда не любила жизнь, но теперь, когда ее самые дорогие друзья ушли, она погрузилась в безнадежное и циничное отчаяние. Подобно Иову, она проклинала день своего рождения. «Из всех моих горестей слепота и возраст — наименьшие… Есть только одно несчастье… и это — родиться».106 Она одинаково смеялась над мечтами романтиков и философов — не только над «Элоизой» и «Савойским викарием» Руссо, но и над долгим походом Вольтера за «истиной». «А вы, месье де Вольтер, провозглашенный любитель Истины, скажите мне честно, нашли ли вы ее? Вы боретесь с заблуждениями и уничтожаете их, но что вы ставите на их место?»107 Она была скептиком, но предпочитала искренних сомневающихся, таких как Монтень и Сент-Эвре-Монд, агрессивным бунтарям, таким как Вольтер и Дидро.

Она считала себя покончившей с жизнью, но жизнь еще не совсем покончила с ней. Ее салон периодически возрождался во время министерства Шуазеля, когда вокруг старой маркизы собирались ведущие люди правительства, а дружба любезной герцогини де Шуазель вносила некоторую яркость в омраченные дни. А в 1765 году к ней стал приходить Гораций Уолпол, и постепенно она прониклась к нему привязанностью, которая стала ее последней отчаянной хваткой в жизни. Мы надеемся встретить ее снова в этом последнем и удивительном обличье.

3. Мадемуазель де Леспинасс

Жюли выбрала для себя трехэтажный дом на пересечении улицы Бельшасс и улицы Сен-Доминик, всего в ста ярдах от монастырского дома маркизы. Она не была обделена: помимо нескольких небольших пенсий, она получила пенсию в 2600 ливров из «доходов короля» (1758 и 1763), очевидно, по настоянию Шуазеля; а теперь госпожа Жоффрен, по предложению д'Алембера, одарила ее отдельными аннуитетами в две тысячи ливров и тысячу крон. Маркиза Люксембург подарила ей полный набор мебели.

Вскоре после того, как Жюли поселилась в этих новых покоях, она слегла с тяжелым случаем оспы. «Мадемуазель де Леспинасс опасно больна, — писал Дэвид Хьюм мадам де Бюффлер, — и я рад, что д'Алембер в такой момент оторвался от своей философии».108 Действительно, каждое утро философ проходил большое расстояние, чтобы до поздней ночи дежурить у ее постели, а затем возвращался в свою собственную комнату у мадам Руссо. Жюли поправилась, но осталась навсегда слабой и нервной, ее цвет лица огрубел и покрылся пятнами. Можно представить, что это значило для тридцатидвухлетней женщины, все еще не вышедшей замуж.

Она вылечилась как раз вовремя, чтобы ухаживать за д'Алембером, который лег в постель весной 1765 года с желудочным заболеванием, приведшим его к смерти. Мармонтель был потрясен, обнаружив, что он живет в «маленькой комнате, плохо освещенной, плохо проветренной, с очень узкой кроватью, похожей на гроб».109 Другой друг, финансист Вате-ле, предложил д'Алемберу воспользоваться роскошным домом неподалеку от Храма. Философ с грустью согласился покинуть женщину, которая приютила и кормила его с самого детства. «О, чудесный день!» — воскликнул Дюкло, — «д'Алембер отлучен от груди!». В новые покои Жюли ездила ежедневно, отплачивая за его заботу о ней своей безграничной преданностью. Когда он достаточно окреп, чтобы переехать, она попросила его занять несколько комнат на верхнем этаже ее дома. Он приехал осенью 1765 года и платил ей умеренную арендную плату. Он не забывал мадам Руссо; он часто навещал ее, делился с ней