Гуляли по горам, ром свой пили: других совсем пьяных так и тащили на баркас. Спрашивали затем, что-де у вас казенного? А вот, говорят, соляной, винный да хлебный амбары. «Жги, говорят, винный!» — И огня подложили. Мужички наши в слезы: «Пощади-де!» — «Нет, говорят, поздно: горит уж!» Хотели жечь и другие амбары. Наши просили соли: вот-де рыбушка к осени пойдет — солить будет нечем, с голоду помрем. Дали четверть часа сроку — носи-де, что успеешь. Просили хлеба: хватай-де и его сколько можешь, а мы, дескать, остальное сожжем. Да упросил переводчик, толковый человек, на нашу речь такой бойкий, понятливый и словно бы знакомый, архангельский. Расспрашивали про шхуну мою, да спрятана была верстах в 20, в губе, и мужички — спасибо им! — не сказали где. — «Ну, ладно, — говорят, — теперь мы искать твою хорошую шхуну не станем: нужно-де поспешить получать на Сосновке (острове) почту, а получим ее, да назад придем — смотрите! — худо будет». С тем и ушли и опять-таки слово свое сдержали — вернулись, спустили баркас на наше селенье, да увидели, что наши керечане по горе с ружьями побежали к ним наустречу — драла дали и не ворочались уж, а пошли на Ковду. Там тоже высадили другого переводчика с матросами; бродили по деревне много, потчевали койдян ромом, возили на пароход — показывали. Наши-то распоясались — попросили пропустить их на Мурман за треской, мимо Сосковца. Пожалуй, говорит, мы и дадим знать своим-то аглечким, так, видишь-де, там француз еще есть, а этот негодяй того и гляди всех вас перережет, не токма что все поотнимает. Тем и решили. Спрашивали опять казенного строения — не сказали затем, что другой переводчик раньше надоумил и добрый такой человек, и на русскую речь такой тоже легкий. Когда на берег вышел, сказывали, шапочку снял, и кланялся, и дружком-приятелем назывался. Наши православные хотели было и переловить их и перестрелять, коли Господь поможет, да надумались таким делом, что белый-де царь никогда сам не начинает, а и они не напали и ничего не сожгли. Взяли только колокол и там, что и у нас же. Промер в реке сделали — с тем и уехали. После приходили на трех баркасах, да увидели, что и там мужики с пищалями побежали, перетрусили и поплыли назад. Одно суденко у них село в суматохе-то этой на мель, так, сказывали, все они так ж присели на днище, словно перед страшным судом грешники. Говорят, все были: старый да малый, кто кривой, кто хромой сброд... У убогого человека какая же храбрость? Приходили они, сказывали затем — к Кандалакше, да не успели, слышь, и на берег выйти. Калгане приняли их с первого слова на пищаль: переводчика того, что в Ковде выходил, убили. Рассердился аглечкой: стал из пушек палить и выжег всю деревню, что и Пушлахту на Онежском берегу, али бо и город Колу. Стало, с ними не заводи ссоры: они не обидчики и с тобой они, что с другом своим. Вот хоть бы взять кемских молодцов. Тех взяли в плен да выпустить захотели — так нет вишь, (наши-то) так не сойдем, а дайте нам на дорогу хлеба, ружей, карбас: нам-де далеко, с голоду помереть можем, да пущай-де нас на жилой берег, а не на луду, а то-де мы и с судна вашего не сойдем. Так и решил аглечкой дать им хлеба (ружей не дали, однако). Нашли где-то карбас — посадили (шибко же, знать, надоели ребята). «Ступайте, — говорят, — дружки, ступайте ради Христа и Господа, вы-де у нас только харчей много тратили, а пользы от вас большой не видали; в нашу-де землю мы других ваших отправили, а вас-де не надо нам!» Труслив же супостат-от наш был, труслив шибко; спроси не меня, спроси ты об этом у всех поморов, у которых хочешь, все тебе одно скажут. Народ на вражьих кораблях самый негодящий был, самый такой убогий, что и выглоданного яйца не стоит — вот тебе Господь Бог в том порука! Мне на старости лет о спасении души, а не о лжи какой греховодной думать. Слышь: кабы сметки у наших мужиков больше было, всего бы неприятеля живьем половили, ей-богу!..

Обращаюсь опять к селению. Пустынное летом, оно значительнее посещается зимой, когда из дальних погостов лопари и карелы являются сюда во множестве, чтобы почтить память Св. Варлаамия, мощи которого почивают под спудом в керетской церкви. Он был, как известно, Кольский священник; убил свою жену и с трупом ее поплыл из родины океаном. У Св. Носа заклял он каких-то вредных морских червей, которые протачивали суда, ходившие мимо, и остановился выше Керети, в лесу на озере. Часто приходившие сюда ягодницы с мирскими песнями заставили его уйти дальше в глубь карельских болот, верст за 20: там он и умер. Тело его принесено в Кереть неизвестным человеком, и то место, где оно было погребено, означено (и доныне сохранившимся) деревянным крестом близ алтаря. Св. Варлаамию молится здешний и дальний поморский народ о попутной погоде и об удалении всех опасностей морского пути.

Новых и столько же мучительных семьдесят верст легло между Керетью и Ковдой. Первые версты как-будто и порадовали: места начались довольно красивые. Едешь словно озером, тихим и чистым. Кругом всю губу обступили высокие горы, с густым хвойным лесом, с зеленой травой. Все это картинно опрокинулось в воде и все это представляло тот превосходный вид, который так любят все богачи целого света, имеющие загородные сады и замки. Одна скала из целого десятка других соседних отвесно, словно стена, смотрит в море реденьким, как бы нарочно вырубленным лесом, осеняющим ее макушку. Невозмутимая тишина дополняла обаяние и уносила куда-то далеко, заставляя забыть всю скудость виденных уже прибрежьев. Забылись бы и они, может быть, так же легко, как легко натомили душу при постоянном, продолжительном преследовании на всем пути, если бы в то же время карбас наш опять не выплыл в открытое море. А здесь — те же отчаянные виды, которые на этот раз показались еще беднее и однообразнее: море по-прежнему ширилось, по-прежнему выглядывал, далеко вдавшийся в него, дальний наволок, может быть, с промысловой избушкой на краю, может быть без нее. По-прежнему выплывали и уходили назад луды. На одной, может быть, также поселился ради морошки и вороницы медведь, который из лесной гущи также, вероятно, подчас выходит поглазеть на воду и при виде карбаса и