всех прежних селениях Поморья. Так же все единогласно причиной своего бездолья выставляли недавнее посещение неприятелей, не пускавших их в море, воровавших их скот и пр. Жаловались также на медведя, который давит скот, который здесь также верен своей привычке — зарывать остатки глубоко в землю про запас до другого раза. Рассказывали также, что ловят они и лесного зверя, преимущественно лисиц, продавая по три рубля шкуру. Сельдей (известных величиной своей) ловят неводами с Успеньева дня до льду, «а живет море — так и до Рождества тянут». Весной выходят на морского зверя, с теми же снарядами, с тем же риском, почти на верную смерть, как и на Зимнем, Мезенском, Канинском и других берегах Белого моря. Так же точно и гридяне, как и мезенцы, плавают за зверем туда, куда ветер потянет, и для этого запасаются печеным хлебом, калачами, крупой и рыбой на два и на три месяца.

Появление зверя в Кандалакшской губе обусловливается выволочными ветрами: не будет их — юрова почти все останутся в руках мезенских поморов. Падут эти ветры — поживятся и карельские, а с ними, конечно, и терские поморы. Точно так же от случайности зависит и добыча белуг, которых иногда рано закрутившие холода опеленуют льдами на всю зиму и таким образом не дадут им выходу до поздней весны. Хаживали отсюда прежде и на Новую Землю. Чаще, чем теперь, обряжали покруты и на Мурман. Теперь подошли другие времена и тяжелые невзгоды, и обеднело Гридино, как бы в подтверждение другой поморской пословицы, что против руля вода не течет.

Семьдесят верст привелось мне ехать затем до следующего селения Карельского берега — Керети. Реже попадались на всем пути этом острова, которых так много на пути, ближнем к Кеми. Эти острова, как и все острова Кандалакшской губы, глубокие, т. е. такие, около которых по общему сознанию можно становиться оберег на самых больших судах.

Село Керет едва ли не самое лучшее из всех селений Карельского берега. Сбитое в кучу и раскиданное на значительном пространстве по горе и под горой, оно пестро глядит обшитыми тесом и выкрашенными двухэтажными избами. Множество амбарушек, не развалившихся, запертых неломаными замками, приютились к реке и пристани. Самая река Кереть, по обыкновению, так же порожистая и, стало быть, шумливая и богатая семгой, как и другие беломорские реки, глядит как-то празднично: у прибрежьев ее, ближе к устью, качается не одна, но пять ладей, и не гниющих за давностью лет и невозможностью быть употребленными в дело, но с налаженными снастями, с живыми людьми на палубе. Между этими крупными и безобразными судами видятся две шхуны, красиво срубленные по верному, толковому чертежу, а не доморощенным путем и, видимо, умным хозяином, который изменил (на общий пример и благое поучение) закоренелый обычай прадедов держаться ладей и шняк допотопной конструкции и вида. Если прибавить ко всему этому казенные винные подвалы, соляной и хлебный амбары, то село Кереть можно решительно назвать посадом, по крайней мере, в том смысле, как понимается посад или безуездный город дальней России.

Случай привел меня в двухэтажный, зеленый с мезонином, дом туземного богача и дал мне возможность видеть, какой роскошью (относительно) обставляют себя эти богачи-монополисты. Несколько чистых, светлых комнат с крашеными полами глядят празднично; шпалеры, оклеивающие стены, не дурного рисунка, хотя и поразительной пестроты и яркости. По внешнему виду комнат можно заключить, что хозяин — купец и придерживается старины, если принять во внимание, что все иконы с позолоченными ризами старинного письма, что под киотом на тябле стоит ручная курильница, святая вода в бутылке, псалтырь старинного издания (во Львове) и ни одной просфоры ни тут, ни в киоте. Не видать и прошлогодней вербы, не видать и первокрестного пасхального яйца. Комнатные двери — расписные; на столах клеенки; по стенам лучшего издания портреты царской фамилии; четверо часов, из которых одни с кукушкой, старинные, и другие густого звона и последнего рисунка, выписанные из Петербурга; много шкафов со стеклами, завешанными ситцевыми занавесками, набитых до верху фаянсовой и фарфоровой норвежской посудой; много зеркал, также, вероятно, вывезенных из Норвегии; старинные диваны и стулья — жесткие, с высокими спинками. Между печью и ближней стеной, за ситцевой занавеской, чистый, светлый, медный рукомойник над тазом и белое, как снег, полотенце. Все это бросилось мне в глаза и приятно радовало подробностями, чистотой и своеобразием. Видно было, что живет здесь купец, и купец богатый. Наконец, явился ко мне и сам он, с лукавой, умной усмешкой, с ласковым словом и приветом, в синей сибирке и смазных, ужасно скрипучих сапогах. На огромном, полновесном серебряном подносе принесла из-за притворенной хозяйской комнаты чай с лимоном, сливками, архангельскими баранками, при поясных, низких поклонах, сама хозяйка в белом ситцевом с цветочками платье — безобразно-толстая баба, расплывшаяся, как опара или гриб-дождевик. Началось питье чая до седьмого пота. Тотчас же за чаем явилось угощение пирогами, всеми сортами соленой беломорской рыбы. Тут же откуда ни возьмись явились и кедровые орешки, и вяземские пряники, и изюм, и еще что-то. Все это надо было есть, чтобы не обидеть отказами хозяев и чтобы, наконец, себя самого избавить от поясных поклонов и докучных просьб: того отведать, этого хоть пригубить, к этому призорец оказать; все это — говоря короче — напоминало мне здесь Волгу и ее хлебосольных жителей. Наконец, также по обыкновению, после обеда хозяин утопил меня в высоких, мягких пуховиках и вышел на цыпочках вниз, где на то время, как помнится, замолчал, вероятно, по его же приказу, и ткацкий станок, и какое-то строгание и пиление. Утомленному долгим путем и мучениями морских переездов, отдых, естественно, кажется раем больше, чем когда-либо в других случаях жизни. Тут едва ли какой, даже самый громкий стук и крик способен нарушить сон, всегда крепкий и приятный. На карбасе успеешь подремать час или два, много три, но либо плеск волны, либо настойчивая тяга свежего надводного воздуха, либо порывистый дух ветра обольют мурашками все тело и, разбудивши, приведут тотчас в то же состояние, в каком находится крайне-бодрствующий человек.

По пробуждении моем явились кофе и чай, и опять хозяин с словоохотливыми, подробными рассказами о посещении недавнего неприятеля.

— Приходили, приходили и к нам! — говорил он. — Высадились на берег: мужичков встретили — ничего не сделали им: мы, говорят, пришли не по вас и вашего-де нам ничего не надо, бить-де и стрелять вас не станем. Заходили в церковь — ничего там не взяли.