Он смотрел на нее, вслушиваясь в ее упреки. Да, за последний год они виделись совеем мало, покойная жена отнимала все его силы. «Но бензин сильно подорожал, мама, — мягко оправдывался он, не отрывая глаз от тихой субботней улицы. — Мне ведь никто не возвращает проездные расходы». «Ты мог бы приезжать на автобусе в пятницу и ночевать в своей комнате, а на исходе субботы возвращаться в Хайфу…» Но эта возможность не привлекала его, езда в автобусе казалась ему унизительной, и вообще он собирается поменять машину. Мать и по этому вопросу имела свое мнение, но не стала спорить, поднялась, принесла кулек с орешками, снова наполнила стоявшее перед ним пустое блюдце миндалем, арахисом и изюмом, не обращая внимания на его просьбы: «Перестань мне накладывать, я не могу остановиться, я и так ужасно растолстел за последнее время». — «Это все из-за твоей заграничной поездки. За границей люди всегда толстеют, сами не замечая как».5

Близился вечер, но Молхо не спешил уезжать. Он хотел было позвонить нескольким школьным друзьям, но побоялся услышать их равнодушное: «А, это ты…» — и передумал. Мать принесла ему свои последние банковские счета, попросив посмотреть, все ли правильно и не обманывают ли ее в банке. Внизу начали появляться первые прохожие, постепенно заполняя ошеломляющее и пустынное уродство старого торгового центра. Случайных религиозных туристов сменили местные старики, прошли, громко переговариваясь, загорелые парни, возвращавшиеся после футбольных баталий. Резкая иерусалимская прохлада тянула с востока, со стороны пустыни. Молхо почувствовал, что еда уже бурчит в его кишечнике, отяжелевшее тело явно просило облегчения, и он отправился в туалет. Их ванная всегда доставляла ему удовольствие своей щедрой просторностью и высокими потолками в стиле старых построек. Он сел на унитаз, глядя на высокую ванну, стоящую на витых ножках из красного железа, которые напоминали ноги какого-нибудь индюка или павлина. Свет он не зажигал, ему было приятно сидеть в этой полутемной комнате, освещенной только сиреневатым вечерним светом, лившимся из выходящего на запад окна. Отсюда открывался другой вид, не такой унылый, как с балкона, более живописный — красные крыши квартала Нахлаот, переулки рынка Махане-Иеѓуда, а за ними — далекие лесистые горы. На переднем плане были видны задние дворы их улицы, превращенные в автомобильные стоянки для банков и других учреждений. Он глубоко вдохнул прохладный свежий воздух, с ленивым любопытством заглянул в соломенную корзину для грязного белья, накрытую большим тазом с потрескавшейся белой эмалью, который в детстве служил ему рулем автобуса девятого городского маршрута — он водил его тогда на Сторожевую гору и обратно, сидя на унитазе у открытого окна; оторванные куски туалетной бумаги были его билетами, которые он выдавал воображаемым пассажирам, только не в начале, а в конце поездки. Кончив наконец свои дела, он поднялся, наклонился над унитазом посмотреть, как всегда, нет ли признаков крови, но на сей раз ничего не сказал, только прислушался к непрерывному журчанию воды из протекавшего бачка и решительно дернул длинную цепочку, которая в детстве всегда казалась ему цепочкой аварийной остановки поезда, — вода вырвалась из бачка с нарастающим ревом, и он удовлетворенно улыбнулся, потому что ему снова удалось вовремя остановить поезд и предотвратить аварию. Брюки он все еще не застегнул — стоял с голой задницей, высунувшись по пояс в окно над своим старым, грязным кварталом, жадно впитывал в себя иерусалимскую ночь и высматривал на небе первую звезду, означавшую конец субботы, — в детстве это означало, что отец уже может закурить. В свете дворового фонаря он увидел свою старую, видавшую виды, давно не мытую и запыленную машину — его пронзила острая жалость, но он знал, что она ему надоела. Брюки спущены, он снова мальчик, единственный и толстый сын своих родителей, все тридцать лет его брака исчезли, точно короткий сон, — неужто кто-то другой забрал ее у него или получил в награду? нашла ли наконец спокойствие ее душа? снизошла ли на нее тишина и отдохновение, перестала ли она предъявлять миру свои претензии и мучить его своей бескомпромиссностью? Или же и там, в иных мирах, она по-прежнему бродит, и ворчит, и без конца критикует поведение душ и небесные порядки? Достаточно ли справедлив, на ее взгляд, тот мир? Вспоминает ли она о нем, о Молхо, как он вспоминает о ней?

6

Может быть, потому, что поток ее непрестанных попреков прекратился так неожиданно, словно бы его перерубили на полном ходу, он все еще ждал их каждое утро и каждый вечер тоже боялся снова услышать: «Как ты выглядишь! Как ты ешь! Выпрямись! Почему ты все время крутишь свои кудри? Что ты себе думаешь? Прислушайся, как ты разговариваешь!» Ее взгляд и голос все еще трепетали в нем, и он старался прислушиваться к ним, хотя бы принимать ежедневно душ, но иногда забывал или так уставал, что пропускал один вечер, и тогда чувствовал себя виноватым и грязным. Дни наплывали один за другим откуда-то из пустоты, нескончаемо долгие, затягивавшие в себя, будто накрывая его толстыми одеялами, в которых ему приходилось прогрызать проход, чтобы вырваться к настоящей свободе. Теперь он редко слушал музыку, как будто пресытился ею в своей поездке в Европу. Филармонический оркестр, со своей стороны, тоже не требовал его внимания, потому что уехал на гастроли по Австрии. Он взялся наконец за первый том «Анны Карениной» — чтение старой библиотечной книги вызывало у него странное ощущение, что ему придется сдавать по ней экзамен. Второй том он получил обратно через два дня после возвращения, с запиской, выражавшей благодарность и надежду, что его обратный полет прошел благополучно. Книга пришла в коричневом служебном пакете, на котором была оттиснута надпись: «Плати налоги вовремя», но сама его спутница не появлялась нигде, ни в буфете, ни на лестнице, как будто нарочито избегала встречи, — наверно, готовила доклад о поездке вместе с денежным отчетом для бухгалтерии, чего доброго пытаясь, быть может, получить обратно деньги за оперные билеты. Интересно, что она сказала своим родственникам? «Напрасные надежды. Забудем о нем. Этот тип хотел меня убить там, в Берлине». — «Убить?» — «Да, убить». Представив себе этот разговор, Молхо улыбнулся: «Нужно вести себя поосторожней. Спешить мне действительно некуда, мне всего пятьдесят два, но в таких делах лучше осмотреться и найти женщину, которая бы мне подходила. А для начала хорошо бы сбросить парочку килограммов» — и он начал возвращаться к тому режиму, которого придерживался во время болезни жены,