теща, склонив в его сторону заснеженный куст своей головы, старательно следила за его рассказом, время от времени глядя в окно, где солнечный день постепенно переходил в ласковый прозрачный вечер и на кустах в ущелье розовели под вечерним светом кончики листьев. Молхо удивился: «Подумать только, здесь зима уже кончилась, а там такой снег!» — но она сказала: «Не торопись хоронить зиму», и тогда он перевел разговор на младшего сына: «Как он тут ел, как он себя чувствовал?» — и спросил, что слышно у них в доме престарелых и не произошло ли чего-нибудь в его отсутствие. Он назвал нескольких стариков, которых упоминала его жена, но оказалось, что никто из них не умер.

У него вдруг проснулась надежда, что она пригласит его остаться на ужин, но она даже не намекнула, напротив, казалось, хотела поскорее с ним попрощаться, он же не спешил прерывать их общение, ему была приятна их близость, ведь, что ни говори, они вместе пережили недавно большую утрату, и он полагал, что даже теперь, когда все уже кончилось, между ними сохраняется глубокая связь, и поэтому поудобней устроился в кресле, глядя, как полумрак все глубже вползает в ее старческие морщины, и вдруг с неожиданной откровенностью сказал: «А ведь я побывал и в вашем Берлине!» — как будто ездил туда специально ради нее. «В Берлине?» — удивленно и даже как будто с огорчением переспросила она. «Да, в Берлине», — подтвердил он, ведь они с женой никогда не ездили туда, она ни за что не хотела туда возвращаться, вот он теперь и решил сам заглянуть в этот город. «И ведь там все так близко — Париж, Берлин», — сказал он беспечно, словно показывая ей этим, что теперь он свободен и отныне нормы поведения будут уже не те. «Один?» — удивилась она, но он не хотел огорчать ее: «Один», — сказал он и рассказал ей, что существует такая туристическая фирма, которая возит людей по Европе слушать оперы в разных местах. Он тут же почувствовал, что его внезапный интерес к опере показался ей странным, чуть ли не извращенным, и даже вызвал ее враждебность, хотя она и на этот раз сдержалась, только опустила голову, словно примирившись с тем, что теперь ей придется выслушать его рассказы об опере, но он вместо этого начал расспрашивать ее о Берлине — что она помнит о том времени, когда они там жили, и где именно они жили, — но оказалось, что она уже не помнит, как называлась их улица, только район, и ему почудилось, что она почему-то уклоняется от конкретных ответов, но он не хотел уступать и поэтому вытащил карту Берлина, которую дал ему студент в пансионе, и разложил перед ней, попросив, чтобы она нашла на ней свою улицу, и она, все еще взволнованная и даже напуганная его неожиданным посещением Берлина, смущенно посмеиваясь, спросила: «Улицу?» — и, положив карту вверх ногами, принялась искать, жалуясь на слишком мелкий шрифт, потом пошла искать другие очки, для чтения, и Молхо попытался помочь ей, перевернув карту и показав отмеченный красным кружком пансион, где он жил, и Берлинскую стену, но она как будто не хотела ни смотреть, ни узнавать что бы то ни было: «Там ведь все изменилось, все было разрушено, теперь, наверно, все построили заново», — и наконец, словно смирившись с его настояниями, отложила карту, пообещав ему спросить у своих приятельниц и попробовать вспомнить самой.

Последний дневной свет еще освещал улицу, но уже проснулся вечерний весенний ветер, с запада медленно наплывали на город сероватые облака, и, идя к машине, Молхо думал: «Да, теперь я одинок и свободен и могу выбрать себе новую жену, да хоть и две, было бы желание». Проходя мимо автобусной остановки, он увидел плакат с полуобнаженной женщиной и снова с улыбкой вспомнил, как эта старая белка сказала ему там, в том шумном погребе, вся дрожа от возбуждения: «И поэтому вы ее убили, мало-помалу». «Интересно, — спросил он себя, — теща тоже так думает?» Возможно ли? Ведь она же была ему все это время верной помощницей! Хотя, правда, в последнее время она явно стала его почему-то избегать. Он вдруг вспомнил, по какой-то непонятной причине, как восемь или девять лет назад жена хотела бросить его и даже ушла из дома на день или два, но потом все же вернулась — он был тогда спокоен, знал, что она вернется, — дети были маленькие. И он снова ощутил легкую тоску — ему вспомнилось, как она угрюмо и бессильно лежала в своей постели, слушая музыку или читая. «Что осталось от нее сейчас?» — подумал он и гневно стиснул кулаки, потому что вдруг увидел в воображении ее гниющее тело, почему-то напоминавшее шершавую обложку старой книги. Он почувствовал, что ему совсем расхотелось ехать домой, лучше он, пожалуй, еще немного пройдется по этому району, говорят, тут недавно открыли новый супермаркет, можно зайти посмотреть, ведь у него теперь сколько угодно свободного времени. Но, выйдя из супермаркета и уже возвращаясь к машине, он вдруг с удивлением увидел тещу, которая сидела на автобусной остановке — сухая и седая, в своем старом пальто, в красной шапке и со старой палкой в руках, поблескивая стеклами очков. Почему же она не попросила, чтобы он ее подвез? Он смотрел на нее как зачарованный, пока не услышал шум автобуса, всползающего на подъем, — автобус остановился возле нее и открыл дверь, и она, такая прямая и быстрая, словно впереди у нее еще тысяча лет, поднялась по ступенькам с проездным билетом в руке и исчезла внутри. «Нет, лучше мне и правда пореже с ней встречаться. — с обидой подумал он. — Может, я ее пугаю. В конце концов, даже жена перед смертью не так уж просила за ней следить».

3

В эту пятницу, по окончании предсубботнего ужина, когда со стола убрали грязную посуду, теща достала свои очки для чтения и, развернув на столе его карту, показала ему приблизительное расположение их дома в Берлине — сбоку было печатными буквами и неизвестным Молхо шрифтом написано название улицы. Та маленькая старушка, русская подруга ее юности, что недавно приехала в страну, до войны жила в одном с ними районе — ее муж тогда работал в советском посольстве в Германии — и теперь помогла ей найти эту улицу, но оказалось, что она была далеко от гостиницы, по другую сторону стены,