Но Фёдор и сам видел, что надо. Орудия с бронепоезда старались нащупать пушки красных, но без наблюдателя сделать это удалось бы лишь по особой Господней милости.

– Не скапливаться, вторая рота! – гаркнул Фёдор, привставая. – Занять позицию! Вести огонь! Первая рота, за мной!..

Вид пятящихся, убегающих «беляков» вызывал в красных окопах бурю восторга. Вторая рота залегла, принявшись добросовестно осыпать противника беглым огнём.

– За речушкой у них батарея. – Лев Бобровский лучше всех умел на слух угадывать расположение вражеских орудий и почти никогда не ошибался.

Речушка Локна – даже не речушка, а, пожалуй, ручей, длинный и узкий пруд. Первая рота александровцев скорым шагом шла в обход, совсем рядом гремели разрывы, заглушая винтовочный треск.

Команду Фёдора, конечно, заметили. Но этого александровцы и ждали – пока красные разворачивали пулемёты, первая рота одним броском одолела последнюю сотню саженей, ворвавшись на батарею.

Фёдор Солонов терпеть не мог штыковые атаки. Были они, по его мнению, несусветной глупостью и признаком нерадения воинских начальников. Врага надо поражать с дистанции, чтобы он тебя не достал. А «грудь на грудь» – так только петухи бьются, вот и пускай.

Поэтому он сейчас с колена всаживал пулю за пулей в заметавшуюся прислугу. Кто-то упал; кто-то бросился бежать; и батарея совсем уже было оказалась в руках александровцев, но тут наперерез бегущим выскочил седоусый и седобородый командир, выстрелил в воздух, схватил за шиворот одного, толкнул другого, глоткой остановил третьего и четвёртого с пятым.

Дрогнувшие было батарейцы повернули, дружно наваливаясь на первую роту. Фёдор выцелил седобородого, но тут рядом с ним в землю ударила пуля, рука у него дрогнула, выстрел пропал даром.

Фёдор только и мог, что обругать себя последними словами.

Однако геройский порыв батарейцев длился недолго. Александровцы встретили их огнём «фёдоровок» в упор, гремел Севкин «гочкис», и на сей раз красные артиллеристы не выдержали. Их седой командир отходил последним и замешкался – Севка Воротников, изловчившись, прыгнул на него сбоку, сбил с ног, прижимая к земле.

Батарея красных замолчала, а затем послышалось громовое «ура!» и «Россия!» – наступали главные силы полка.

Пехота красных дрогнула и начала рассеиваться – грубо говоря, побежала.

– Ваше имя.

Седобородый, немолодой уже военный в красноармейской форме, но с явной офицерской выправкой стоял перед Аристовым спокойно, невидяще глядя сквозь командира александровцев.

– Станкевич, Антон Владимирович, – ровно ответил он.

Две Мишени отчего-то вздрогнул, как показалось Фёдору.

– Чин в русской императорской армии? Должность?

– Полковник. Старшинство с шестого октября десятого года. Командир 90-го Онежского пехотного полка.

– Должность у… у красных?

– Начдив-55.

– Полковник… командир онежцев… и вы стали служить инсургентам? Узурпаторам? Скажите, господин Станкевич, у вас, очевидно, семья в заложниках? Да, и садитесь, прошу вас.

– Благодарю. – Станкевич тяжело опустился на стул. Видно было, что Севка его изрядно помял. – Нет, сударь, моя семья не в заложниках. Я вступил в Красную армию совершенно добровольно и безо всякого принуждения.

У Константина Сергеевича закаменели скулы.

– Как прикажете вас понимать, господин – или товарищ? – Станкевич? Вы же потомственный дворянин, вы присягали государю!.. Многие офицеры пошли на службу красным по принуждению, под страхом смерти, под угрозой расстрела семей, но вы…

– Повторяю, я вступил добровольно, – с упрямым раздражением сказал старый полковник.

– Но почему?!

– Потому что я присягал России. Потому что я служил не человеку, а моей стране. Моей великой и несчастной стране. Я не «слуга государев», – в голосе Станкевича зазвучала издёвка, – не его камердинер. Я не присягал его ночную вазу выносить. А присягал защищать Родину.

– И каким же образом, – ледяным тоном осведомился Аристов, – вам удаётся её защищать, пребывая в рядах вооружённой банды инсургентов? И позвольте узнать, товарищ защитник Родины, что вы делали, пока мы, маньчжурцы, дрались под Ляояном? В каком тогда полку служили?

– В 102-м Вятском, – пожал плечами Станкевич. – Наш полк на маньчжурский театр не перебрасывался. Приказа не было.

– Не перебрасывался. Приказа не было. Как удобно! А рапорт о переводе в действующую армию вам, разумеется, лично государь не давал написать?

– Маньчжурия не есть моя Родина, – отрезал пленный. – Что мы там забыли, за Амуром, в Китае? Своей земли мало? У себя сперва порядок навели бы!

– Есть такое хорошее высказывание, что воевать крайне желательно малой кровью и на чужой территории, – проговорил Аристов. – Если уж выбирать, какому городу гореть – Ляояну или Владивостоку, я предпочту первый. Ну, а вы, похоже, выбрали бы второй.

– Зато теперь по вашей милости пол-России полыхает! – не выдержал Станкевич. – Наконец-то к власти пришли люди, которые не ради дворцов на Лазурном берегу, не ради кутежей в Баден-Бадене, а ради простого человека!..

– Которые ради простого человека запретили торговлю, ввели жесткую диктатуру, разогнали все политические партии, кроме одной-единственной, своей собственной, закрыли все газеты, кроме своих?..

– Всё это временные меры. Издержки перехода отсталой, неграмотной и нищей страны к новому, справедливому обществу.

– А «чрезвычайки», расстрелы «по классовому признаку», заложничество – это тоже путь к справедливости? – осведомился Две Мишени.

Спор этот шёл в классной комнате недавно выстроенной в Горбачёво земской школы. По стенам молча стояли александровцы – и вчерашние кадеты, и те, кто присоединился к полку совсем недавно.

Две Мишени сидел за большим учительским столом на возвышении. Скрестив руки на груди, к холодной по летнему времени печке прислонился Семён Ильич Яковлев, командир второго батальона, и глядел на Станкевича, нехорошо сощурившись.

Полк вот-вот должен был выступать дальше. Подтягивались дроздовцы, им идти с александровцами в прорыв; фланг предстояло прикрыть марковцам. Следом, окончив харьковские дела, торопились деникинцы, кутеповцы и корниловцы.

– Какой смысл спорить? – Станкевич прикрыл глаза. – Делайте своё дело.

– Какое «дело»?

– Ну, вы ж меня расстреляете. – Пленник сказал об этом совершенно буднично, как о чём-то поистине не стоящем внимания.

– Никто вас не станет расстреливать… –   начал было Аристов, однако тут его резко перебил полковник Яковлев.

– Никто вас не станет расстреливать, это верно. Вот ещё, патроны тратить!.. Вас просто повесят, по приговору военного суда, как изменника и дезертира.

– Суд?

– Да. Военно-полевой суд. И вы, как бывший полковник, должны прекрасно знать, как он формируется, из кого состоит и каковы его полномочия.

– Семён Ильич… –   начал было Две Мишени, но Яковлев только отмахнулся.

– Если бы все вот эти Станкевичи помнили свой долг, ничего бы не случилось, – яростно бросил он. – Если бы дралась не только гвардия. Проклятье, никогда бы не подумал, что такое скажу, – но даже эти негодяи-«временные», все эти гучковы и милюковы, они, по крайней мере, пообещали народу Учредительное собрание; а большевики что? А, Станкевич? Что пообещали большевики и что