– Мисс Мак-Кари! – воскликнул он благопристойной стороной рта, а другая в то же время произносила «ням-ням». Грудь его была припорошена сахаром, как будто Салливан поскребся о сахарного человека. – Вам бы попробовать вот эти, с малиной, они и в самом деле такие…

Я решила, что не буду с ним церемониться, как со старшей медсестрой.

– Откуда вы узнали, что я ухаживаю только за одним пациентом?

Вот уж действительно, никаких церемоний.

Салливан широко распахнул свои карие глаза: получилось комично, потому что он еще не успел дожевать пирожок. Зато он получил время на раздумье.

– Не уверен, что я вас понимаю. – Он вытер усики и пиджак носовым платком.

– Вчера вы сказали, что завидуете пациенту, за которым я ухаживаю. Все остальные штатные медсестры Кларендона ухаживают за несколькими пациентами. Откуда вы узнали, что я ухаживаю только за одним?

Салливан тянул время. Искал по карманам сигарету.

– О боги несправедливости, – пробормотал он. – Мой мозг только что выдержал такие истязания от сэра Оуэна, что мне и по заднице столько не всыпáли с тех пор, как был мальчонкой в Коуч-Мейз… А теперь еще вы со своим вопросом!

– И я жду ответа.

– Не помню… Откуда бы мне знать? Что, я так и сказал? Звучит как-то странно. Я не знаю, сколько вас тут, но, кажется, на каждую из вас должно приходиться четыре или пять пациентов… Невероятно, что я выразился именно так. Быть может, вы меня неправильно поняли?

Я смотрела на него, и не могу сказать, что в тишине.

Потому что молотки снова загрохотали.

– Желаю вам успехов на репетициях, мистер Салливан, – сухо попрощалась я. И пошла вверх по ступенькам.

Я успела добраться только до второй, когда меня остановил его голос:

– Подождите. Давайте поговорим наверху.

И вот как я поступила: продолжила подниматься по лестнице, не оборачиваясь, прошла через кухню (потому что более пристойно, если тебя застанут беседующей с мужчиной, а не идущей с ним рядом), потом вышла в холл, через который уже торопились служанки с обеденными подносами, и только там повернулась к Салливану, который, слава господу, последовал за мной.

Он являл собой живое воплощение страдальца, который силится сохранить лицо перед целым миром в обмен на унижение перед одним-единственным человеком.

– Вот что я вам скажу: не для меня это дело. Платят здесь хорошо, но мне бы хотелось сказать этому доктору, светилу и… грубияну, что я ему не раб, о боги издевательств! Поначалу он кричал через два слова на третье. Потом уже только кричал. Сейчас он просто делает мне знаки пальцем, и не все из них меня радуют… я уж не говорю о его помощнике, некоем Квикеринге… Этот вообще, едва завидя меня, начинает бить копытом. О боги жестокости! Да кем они вообще меня считают?

– Вы закончили? – поинтересовалась я.

– Да.

Лицо его было исполнено чувства, которое наконец-то можно было назвать искренним, – то было негодование. Браво! На сцене мы награждаем этих людей аплодисментами за внезапные перемены; вполне справедливо, что в жизни мы ценим их постоянство.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Да я как раз и собирался, о боги нетерпения. Почему с тех пор, как я оказался в этом проклятом месте, все от меня чего-то требуют? Я не помню, чтобы говорил такое, хоть режьте меня – я не вру! И что с вами вообще происходит? С утра мигрень мучает? Постойте!

Я снова от него уходила.

– Желаю приятного дня.

– Я о вас расспрашивал!

Я обернулась, уже стоя на лестнице для пансионеров.

Очевидно, этому человеку лестницы придают красноречия.

– Что вы сказали?

– Я наводил о вас справки у другой медсестры. Толстенькой такой.

– Мисс Брэддок, – сурово поправила я. – Зачем вы это делали?

Румянец, бормотание, попытка изобразить, что ни румянец, ни бормотание ровным счетом ничего не значат… Если все это притворство, значит Салливан играет лучше, когда ему за это не платят.

– Ну… В общем… Не знаю – может быть, вы мне приглянулись? Может быть, мне захотелось побольше о вас разузнать?..

– Что еще она обо мне рассказала?

– Что вы – замаскированная шпионка Австро-Венгрии, о боги чепухи! А что, по-вашему, она могла рассказать? Что вы приехали сюда несколько месяцев назад, что ухаживаете всего лишь за одним пациентом, другом того типа, для которого мы устраиваем ментальный театр! О боги недоверчивости – это все! Почему вы взираете на меня глазами сэра Оуэна? Здесь что, у каждого лицо как у сэра Оуэна или вы все специально надеваете эту личину, когда обращаетесь ко мне?

– Говорите тише.

– Простите, – отозвался он тоном оскорбленной гордости. – Я все утро терпел попреки этого… спесивца. Ваш вопрос испортил мне настроение. Я не хотел говорить с вами подобным тоном.

– Простите и вы меня за излишнюю резкость, – ответила я.

Мы замолчали. И это молчание было похоже на вчерашнее. Есть люди – редкие люди, – с которыми молчание почему-то похоже не на вокзал, где ты дожидаешься ближайшего поезда, а на тихое место, куда ты приезжаешь, чтобы отдохнуть.

Так было у меня с Питером Салливаном.

– Вы сегодня грустная, – сказал он.

– Ваш карточный трюк удался на славу. – Я решила сменить тему. – Ума не приложу, как вы его проделали. Держите. – Внутренне трепеща, я достала карту. Я думала, Салливан будет настаивать, чтобы я оставила карту себе, но он ее принял, а потом сделал кое-что еще: вытащил из кармана потертых штанов свою колоду и вернул карту на место. А затем развернул картонный веер лицом ко мне.

Там были только двойки червей, и на половине из них была одна и та же надпись.

– Я подменил неподписанную карту подписанной, когда вы пытались мне ее вернуть, – объяснил Салливан. – Простейший трюк изумителя, но мне он помогает знакомиться с заинтересовавшими меня женщинами.

– Почему вы раскрыли мне секрет?

Мы смотрели друг на друга посреди запатентованного нами молчания.

– Потому что, мне кажется, вы из тех женщин, которым хочется знать правду, даже если ложь симпатичнее. Вот что делает вас интересной.

Замечательно. Да, язык у него здорово подвешен. Я покраснела. И отвела взгляд.

Но когда я снова на него посмотрела, передо мной был лишь человек театра.

Могу ли я верить тому, что он говорит? Посмотрите в лицо человеку театра – и вы увидите нечто наподобие воды. По виду эти лица чисты и прозрачны, а уже через секунду – легкое волнение, складочка на губах, мерцание в глазах… Точно как море. У меня порой складывается впечатление, что мы, публика, – это прибрежная скала, а люди театра –