чтобы изгладить само воспоминание об этом деле. Я признаю, что если Платонов мог эксплуатировать мое имя для своей безумной и в основе нелепой политической интриги, то потому, что я сам дал к тому повод и я ничего не беру назад из всего сказанного… ни одного слова, ни одного оттенка мысли. Мое раскаяние остается полным. Раскаяние и желание загладить все»9.

Это послание он заканчивает так:

«Я ничего не сказал тут о главном содержании моей жизни, о научных трудах, которые я пишу в парижских архивах и которые печатает Институт Маркса и Энгельса в Москве, — многотомная история рабочего класса во Франции. Я тут говорил только о политике. В будущем — я вижу свою реабилитацию в широчайшем развитии тех своих выступлений, о которых шла тут речь, как внутри, так и вне Союза, и в усилении своей научной работы. Вот что я хотел, чтобы тоже вспомнили из моего совсем недавнего прошлого. Если Вы… находите это письмо ненужным — порвите его. Думаю, что едва ли Вы найдете справедливым совсем игнорировать его содержание»10.

Отправив написанное, Тарле предался размышлениям весьма практического свойства. Письмо в свою пользу мало что даст, ибо чиновники от государственной безопасности, состряпавшие дело академиков, совсем не государственники, а недалекие карьеристы, которым верить нельзя. Поэтому надо обращаться прямо к руководителям ОГПУ.

И в течение августа и сентября 1930 года из-под его пера выходят четыре заявления, которые он направляет в коллегию этого ведомства. Изменился смысл новых посланий. В них акцент не столько на заслуги и таланты свои, сколько на планы, на предложения, на идеи, что в пользу советского режима.

А предлагает он немало. Издание дипломатических документов начала века, издание книг по истории профсоюзного движения в Западной Европе, проведение в СССР Всемирного съезда архивистов, создание в Академии наук Института конъюнктурных экономических и политических исследований зарубежных стран.

И в конце этих своих посланий он опять обращает внимание на роль своей личности:

«Мой авторитет в данный момент, поскольку речь идет об осуществлении моих обеих программ и этого дополнения к ним, является уже не только моим личным достоянием, но и достоянием СССР, полезностью для СССР. Если вы спасете меня и мое имя в этот момент, то последствием будет самая неустанная, обширнейшая по захвату и размерам моя деятельность, которая — вспомните мои программы — сейчас во всей полноте мало кому доступна… Не отдавайте советской общественности моего имени как имени человека, замешанном в проклятом платоновском деле: вам не очень долго придется ждать того, как это имя будет вписано там, где делается пересчет лиц, активно помогших социалистической реконструкции народной жизни. Тут внимание к моральному интересу человека, пощада его доброго имени — соединяется с прямой политической целесообразностью. Верните мне теперь же свободу, не предавайте моего имени опубликованию и шельмованию — и последствия вы увидите и услышите очень скоро»11.

«Пересчет лиц, политическая целесообразность». Вот какие понятия соответственно моменту породил профессорский ум — ум делового человека, не парализованный страхом. Эти понятия отразили совершенно новое поведение человека профессорского звания, против которого создали целое дело. Он не столько возмущался, не столько каялся, сколько изо всех сил доказывал полезность свою для государства, политическую (заметьте, — не нравственную!) нецелесообразность его наказания. И сила его сопротивления исходила из уверенности в своем профессионализме и таланте как ученого-историка.

Судьбу Тарле коллегия ОГПУ решила просто: пять лет ссылки в далекие области СССР. Ему назначили Казахстан, город Алма-Ату.

Помогли заявления о своей ценности? Доказательств прямых нет. Но надо знать, что в эти годы в ОГПУ работали не только исполнители. Определенную часть руководителей составляли люди, относимые к интеллигенции, самые яркие — Менжинский, глава ОГПУ, Артузов — начальник контрразведывательного отдела, да и сам Агранов, хотя и не из интеллигентов, но умом не обделенный.

Алма-Ата так Алма-Ата. Тоже вариант.

Алма-Ата — не Ленинград

В этом городе Тарле появился в сентябре 1931 года. В гостинице «Джетысу» он остановился на пару дней. А на третий — съехал, найдя комнату в доме одного из преподавателей местного педагогического института.

А не предложить ли этому институту и самого себя, пришла ему тогда мысль. И вот профессор, академик — историк из Ленинграда, просится на кафедру истории. Обком партии, что контролировал направление на работу учителей и преподавателей, не возражал. Даже способствовал, чтобы взяли на кафедру. Казахским обкомом тогда руководил Федор Исаевич Голощекин, в душе больше благоволивший Ленину и Троцкому, нежели Сталину. Хотя раскулачивание местных баев вел железной рукой, в 1939 году его все же расстреляли за принадлежность к троцкистам. К Тарле, появившемуся тогда в Алма-Ате, он отнесся с пониманием. Поэтому пединститут, главное тогда высшее учебное заведение города, был для Тарле открыт.

Думал, что ограничится чтением лекций. А до научной работы руки не дойдут, ведь эта работа для историка — копание в книгах и архивах. А где они в Алма-Ате, сугубо провинциальном городе? Но здесь вмешался случай.

В начале 1928 года в Алма-Ату приехал Троцкий, город был ему определен как место ссылки. Но недолго он в нем обустраивался, уже через год выслали его за пределы СССР, в Турцию. И ему разрешили забрать с собой свой архив. Опрометчивое решение, и Сталин скоро убедится в этом. Но тогда, уезжая из Алма-Аты, Троцкий увозил с собой целый вагон архивных документов, из-за чего пришлось ему оставить свою библиотеку. Для нее требовался еще один вагон, он просил, но ему так и не дали. И вот это собрание уникальных книг, оставшееся от опального революционера, переместилось в библиотеку пединститута. И Тарле воспользовался этим собранием, когда писал научные статьи и начал работать над фундаментальной монографией «Наполеон».

Там, на кафедре, Тарле познакомился с неким преподавателем по фамилии Казанзак, бывшим помощником Карла Радека — соратником Троцкого. Казанзак тоже был ссыльным, может поэтому между ним и Тарле возникла определенная привязанность. И когда Тарле сказал, что работает над книгой «Наполеон», Казанзак стал горячо убеждать его, что предисловие к ней, соединяющее ту эпоху с современностью, лучше, чем Карл Радек, не напишет никто. И Тарле согласился. Потом это стоило ему пренеприятнейших переживаний. Но об этом ниже.

В пединституте он читал курс новейшей истории. Этим курсом он произвел впечатление не только на студентов. Его с удовольствием приходили послушать преподаватели. Скоро он читал лекции по направлению обкома партии на предприятиях и в учреждениях Алма-Аты. Он стал известен в кругах местной интеллигенции, и не просто известен — он стал заметной фигурой.

Но что самое интересное, он не порывает связь с органами безопасности, сотрудничает с ними. Свидетельство тому — записка от Агранова на имя председателя Менжинского. В ней о Тарле: «Систематически по своей личной инициативе давал сведения о настроениях в среде научно-технической интеллигенции»12.

Но наступает время, когда Тарле понимает, что его потенциал как историка-исследователя в Алма-Ате исчерпан. Алма-Ата не Ленинград, который мекка для ученого. И Тарле ищет возможность возвращения в этот город. Первое, что он делает, — обращается в прокуратуру СССР с заявлением, в котором решительно отказывается от своих показаний в следственном деле о контрреволюционной организации, признав их вынужденно ложными.

Заявление возымело действие. Председатель ОГПУ В.Р. Менжинский затребовал от своих подчиненных справку по делу Тарле. И была попытка с их стороны спасти честь мундира. Справку писал Агранов, и вывод он сделал такой:

«Заявление Тарле, в котором он отказывается от своих показаний, носит лживый характер и является очередным этапом в его недостойном поведении»13.

Но выводу Агранова в верхах