миниатюр, соединявший традиции «Летучей мыши» и «Кривого зеркала»; вслед за «Летучей мышью» он вводил в репертуар короткие десятиминутные сценки, а в развитие «кривозеркального» искусства — не лишенные злой наблюдательности пародии, изображая «Женитьбу» в интерпретации режиссеров различных театральных направлений. Разнообразная программа «Кривого Джимми» перемежалась выступлениями любимого всеми конферансье А. Г. Алексеева, обладавшего совсем иной индивидуальностью, чем Н. Ф. Балиев. Не только внешностью Алексеев контрастировал Балиеву, но всей манерой ведения конферанса. В противоположность полноватому, с круглым хитроватым лицом, до конца использовавшему свои внешние данные Балиеву, обладавшему восточным темпераментом, самонадеянным лукавством и изрядной долей нахальства, Алексеев казался европеизированным, даже энглизированным. Одетый предельно элегантно, с неизменным моноклем, он обладал сдержанным, но безошибочным юмором, был подчеркнуто вежлив и корректен, что бесповоротно сражало его отважных оппонентов из числа зрителей. Алексеев не раздувал своих коротких реплик, он подавал их как бы вскользь и с тем же любезным и предупредительным видом переходил к следующему номеру.

В «Джимми» выступала целая группа талантливейших артистов, вошедших затем в первую труппу Театра сатиры»[12].

Затащил я как-то на наш спектакль и самого дорогого мне актера и человека, «царя русской сцены», как его называли, Владимира Николаевича Давыдова. Он в это время не то не сошелся с кем-то характерами, не то рассорился с Александринским театром и жил в Москве.

На углу Каретного ряда и Успенского переулка стоял тогда дом, который потом снесли, расширив сад «Эрмитаж». Вот в этом доме бывший петроградский опереточный комик Александр Дмитриевич Кошевский открыл литературно-артистическое кабаре «Нерыдай». Нередко туда приходил и Давыдов, и его старались залучить на сцену. Он иногда добродушно соглашался и, кряхтя, вскарабкивался на эстрадку… И все забывалось — кабаре, столики, вино… Даже нэпманы, защищенные от всяких сантиментов высоким курсом червонца, затихали… Самые заскорузлые мещане чувствовали, что этот старик — старик волшебный…

Излюбленных вещей для концертных выступлений у Владимира Николаевича было немного. Читал он «Море» Петра Вейнберга — читал тихо, без той напевности, которой теперь так часто злоупотребляют в концертах и на радио.

Развернулось предо мною

Бесконечной пеленою

Старый друг мой — море… —

тихо пришепетывал Дед… и море разворачивалось…

Иногда пел он старинные песни и романсы: «Корсетка моя, голубая строчка». Это, конечно, не было пением, но это не было и декламацией. Вспомните, как Лев Толстой в «Войне и мире» рассказывает про пение дядюшки:

«Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах… что отдельного напева не бывает, а что напев — так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош».

Замените «дядюшку» «дедушкой» — и вы поймете, как пел Давыдов.

Он говорил в своем «Рассказе о прошлом»:

«Многие артисты чувствуют себя на эстраде очень неприятно. Савина, например, говорила, что когда она выходит в концертах на эстраду, то чувствует себя будто в аду на сковородке! Я же на эстраде всегда был своим человеком, и присутствие публики в открытую, на носу, кругом и около, смотрящей прямо в рот, меня нисколько не смущало».

И как легко, умно и тонко он баловался в каком-то фривольном стишке, который читал для «окончательного биса», чтобы его отпустили со сцены!

Первый куплет — девушка спит в лесу на траве, и трава над ней колышется. «Люди добрые, скажите, что это такое?» — спрашивал Давыдов у зрителей, и на лице у него было наивнейшее удивление. Казалось бы, чему бы тут удивляться? Но этот артист, очевидно, наивный человек, он удивлен…

Второй куплет — на реке лодка. Тоже колышется. В лодке спит парень. И опять Давыдов удивлен, но удивление его на словах: «Люди добрые, скажите, что это такое?» — уже лукавое, теперь спрашивает не наивный старик, а хитрый: он предвкушает нечто пикантное, и это пикантное не заставляет себя долго ждать; в третьем куплете лодка уже пуста, а расстояние между действующими лицами, парнем и девушкой, сокращается до минимума, и опять колышется трава над ними, и теперь «Люди добрые, скажите, что это такое?» звучит заговорщицки: мы, мол, знаем, «что это такое»!

Ах, этот переход от наивности к лукавству и от лукавства к чисто французской piquanterie, эта детская радостность по поводу ай-ай какого неприличного конца! Сколько в этом было мастерства, вкуса, щедрой растраты огромного таланта, которого хватало и на большое и на малое!

В ответ на аплодисменты Дед разводил руками и якобы смущенно улыбался: а что, мол, еще можно читать в кабаре после двенадцати часов ночи!

Но если Дед умел рассмешить и юного студента, и профессионального критика, и сумрачного биржевика, то и сам он любил смеяться. На наших «Театральных экзаменах» он хохотал до слез, до всхлипа.

После этой пьесы стою я на сцене перед занавесом и разговариваю с кем-то в зале. Вдруг в ложе поднимается Кошевский и говорит:

— Товарищи! Среди нас находится замечательный русский артист Владимир Николаевич Давыдов…

Продолжать ему не дали — весь зал дружно зааплодировал.

«Ах, ты, думаю, хлеб у меня отбиваешь? (По традиции, еще балиевской, приветствовать видных людей, сидящих в зале, — прерогатива конферансье.) Ну погоди!»

А Кошевский не унимается, кричит:

— Товарищи, когда приветствуют Давыдова, надо встать.

Зал встает и аплодирует. И я, конечно. Когда аплодисменты окончились, я обратился к зрителям:

— А знаете, кто это с вами разговаривал? Это тоже известный артист, Александр Дмитриевич Кошевский, прошу и его приветствовать.

Зал зааплодировал. А я сошел со сцены и сел в партер. Когда зал затих, я вскочил на сцену и спросил Кошевского:

— Александр Дмитриевич, вы знаете, почему я сел?

— Нет, не знаю.

— Чтобы вы не подумали, что я приветствовал вас стоя!

Потом за ужином Дед все не мог успокоиться и посмеивался над Кошевским:

— Вот видите, Алеша меня чествовал стоя, а вас — сидя!

И весь колыхался, смеясь, как ребенок, беззубым ртом.

И последнее нежное воспоминание о Владимире Николаевиче, о Деде.

Осень 1924 года. Давыдову уже семьдесят пятый год. Но он злится, когда какое-нибудь уважение или снисхождение ему оказывают за стариковство. (Ах, как я понимаю его теперь, когда мне девяносто седьмой…) Не дай бог предложить ему отдохнуть после обеда или спросить, сможет ли он куда-нибудь дойти пешком, не устал ли… «Сам отдыхай, сам поезжай, сам ты устал», — зло ворчал Дед в таких случаях.

Обедали мы как-то у меня: Дед, Юрий Михайлович Юрьев, Мориц Миронович Шлуглейт, еще два-три человека — все любители вкусно поесть. И