Шрифт:
Закладка:
– Не обижайся. Я не могла поступить иначе. Ты был неправ, – сказала я ему.
– Я не обижаюсь. Я злюсь, – процедил Игорек.
– На что?
– Зачем вы такая добрая?
Какой-то несуразный ответ. И никогда я себя доброй не считала.
Спустя время почувствовала, что мне нравится быть с детьми. Я покупала им конфеты, читала книги, танцевала с ними на дискотеке… а один раз компания ребят залезла ко мне в общежитие через форточку, и мы классно пили чай с апельсиновыми корками… Иногда у меня начинало щемить сердце от мысли о невозможности иметь детей. Я бы приложила все силы к тому, чтобы у моего ребенка был дом. Дом – не только крыша над головой, а место, где всегда любят и ждут.
Как-то раз меня в общежитии остановила напарница Люда:
– Знаешь, Надь, хотела сказать тебе: не привыкай ты к ним.
– Да я вроде не милуюсь с ними, – удивилась я.
Люда была замужем, имела трехлетнюю дочку. Даже когда была не Людина смена, она приезжала в интернат. Или одна, или вместе с дочкой. Люда обожала интернатских детей, в выходные брала к себе домой кого-нибудь. Думаю, из-за этого у нее выходили скандалы с мужем.
Я домой редко ездила. В конце октября в интернат приехал Владислав Игоревич и сделал мне предложение.
– Я не могу иметь детей, – сказала я ему.
После небольшой паузы он ответил:
– У меня уже есть двое. Мне не надо.
– Возможно, я захочу взять ребенка из детдома.
– Я согласен.
Мы подали заявление в ЗАГС. Поженились через два месяца. Свадьба была скромной.
Зимой в интернате была холодина, трубы то и дело лопались, их наскоро чинили. Толстенные каменные стены барского здания, привыкшие к печам, не могли уловить тепла водяного отопления. Дети должны были спать раздетые, но я после отбоя всем советовала одеться. Кто-то доложил начальству. Попросили к директору. Я пришла. Зульфия Альбертовна сидела в кабине с невероятно толстым мужчиной – психологом.
– Надежда Николаевна! Вы достаточно юный специалист, и поэтому вполне логично, что у вас в работе возникают проблемы. Мы вас позвали для того, чтобы помочь эти проблемы решить, – Зульфия Альбертовна сверкнула перстнями.
– У меня нет проблем.
– Разве? Тогда объясните нам, почему вы не проводите закаливающих процедур по утрам?
– Я провожу.
– Разве? Тогда почему дети спускаются к умывальникам одетые?
– А что это меняет? Да, они спускаются одетые, и около умывальников снимают рубашки. Потом, как положено, обтираются, и тут же одеваются.
– Нет! Так не положено! Правила внутреннего распорядка гласят, что дети должны раздеваться в спальнях, потом спускаться к рукомойникам и обтираться холодной водой! И только потом, когда вы их построите и доведете до спальни, они одеваются!
– Зульфия Альбертовна! Но ведь очень холодно! Вы же знаете, что в спальнях нет отопления, что они ночью замерзают! Дай бог, если чуть больше десяти градусов! Воспитатели ходят в нескольких шерстяных кофтах… На уроках сидят в верхней одежде. Ну неужели нельзя временно отменить это закаливание. Они же больные все, кашляют… – меня вдруг стали душить подступающие к горлу слезы.
Зульфия Альбертовна увидела, что я готова расплакаться, и, смягчившись в голосе, заговорила со мной как с душевнобольной:
– Вот именно потому, что они больные, мы и должны их закаливать. Должны. И мало ли что кашляют! У нас есть врач, и это в его компетенции решать, какие процедуры и кому можно отменять. А вы просто должны выполнять свою работу. Вам понятно?
Я не могла ответить, так как чувствовала, что если скажу хоть слово, то разревусь.
– Понятно вам, Надежда Николаевна?
– Да, – выдавила я из себя, кивнула и выбежала за дверь.
Я шла по алле и пыталась собраться с мыслями. Ноги то и дело скользили, запинались обо что-то, а ветки от кустов совались в глаза. «Чем, чем я могу им помочь? Материальная помощь, если что-то и смогу, мало что изменит. Надо спасать их души. Как? Любовью. Но каждый из них хочет, чтобы любили только его. Такую исключительную любовь дает мать. Чтобы помочь, я должна стать их мамой. Допустим, будь у меня возможности, я усыновила-удочерила одного, двух, трех… Ну, сколько еще? Десять, двадцать. Что с того, если их больше? По какому признаку отобрать тех, кому надо помочь, а кому – не очень? В любом случае, чтобы помочь – надо стать ЕДИНСТВЕННЫМ для ребенка человеком, надо, чтобы он верил безоговорочно в твою любовь, и это – снова нереально, так как никто не застрахован от ошибок, а твоя любая ошибка, если ты не ЕДИНСТВЕННЫЙ человек, – всегда родит неверие и недоверие. Только родная мать может помочь. А я никак не могу ею стать. Я бессильна».
– Надежда Николаевна, здравствуйте, – прощебетали весело две девчонки из моего класса, пробегая мимо.
Я кивнула, так как судороги сводили горло. «Чем я смогу им помочь? Как излечить душу Карине, которую родная мать продала в притон? Или Олежеку, до полусмерти избитому отчимом? Или Радию, чья мать пьяная валялась у ворот интерната? Если бы они были сиротами, было бы легче. А как им объяснить и оправдать поступки их самых родных людей? Чтобы им помочь, надо, чтобы они поверили тебе. Чтобы поверили – надо стать очень близким человеком. Но у них есть близкие люди, которые их предали и обесчестили. Какую помощь после этого я могу им предложить, чтоб они ее приняли?»
Дошла до комнаты, выпила стакан холодного чая и не раздеваясь рухнула в постель. Передо мной так и шли чередой детские лица. Вот маленький Макарка – хулиган, описывающий матрацы тех, кто его обижает; вот Кирилл – почти взрослый парень, творящий молитву сатане каждый вечер. Когда я ему сказала, что если он молится злу, то должен быть злым до конца, так как сатана не умеет прощать; он согласился и спросил: «Как это?» «У тебя есть младший брат. Сатана потребует, чтоб ты убил его. Сможешь ли ты это сделать?» – «Нет, – ответил Кирилл. – Я люблю брата». «Тогда молись Богу, – посоветовала я, – он прощает многое». А вот Алешка – сын вполне обеспеченных и образованных родителей, настолько занятых своими делами, что упустили из виду его – самое главное дело. Курит, пьет, глотает всякую дрянь.
Опять вспомнила Карину. «А что это вы такая добренькая?» – ехидно
