выяснилось, что наш сектор исторического атласа недостаточно защищен, и в него могут легко проникнуть иностранные шпионы или агенты. В конечном счете, вопрос «отсутствия бдительности» не был поставлен, потому что оказалось, что основой для проводимой здесь работы являются наиболее точные немецкие карты, полученные в Германии… Советские карты не использовались, потому что для того, чтобы запутать врага, они давали неточные расстояния; также на городских планах, если таковые имелись, не указывались мосты.

Институт истории ПАН, вероятно, со времени VIII съезда историков в сентябре 1958 года в Кракове не пользовался хорошей репутацией у властей. Превосходный доклад профессора Мантейфеля в духе октябрьских перемен был красноречивым высказыванием в пользу того, чтобы идти по пути исследований «без ошибок и искажений»; он указал конкретные факты и имена ученых, лишенных возможности высказывания, работа которых была маргинализирована. Неудивительно, что так долго не соглашались его опубликовать[89]. Меня удивил один из участников съезда (к сожалению, я не помню его имени) который чрезвычайно резко раскритиковал доклад моего Директора, что меня тогда поразило, поскольку мы все были полны энтузиазма и гордости за нашего профессора. Это мнение подтвердили события марта 1968 года. Сразу после памятного женского дня – также по инициативе Мантейфеля – в зале им. Лелевеля было проведено собрание, осуждавшее избиение студентов и антисемитские акции. Никакие последствия не имели места. Видимо, на партийном собрании прозвучали какие-то соответствующие общему настрою голоса, но поскольку я узнала об этом из вторых рук, мне сложно что-то сказать на эту тему.

Возмущение вызывала только более поздняя статья в журнале «Месенчник Литерацки» (1972) доцента Яна Борковского, которого долгое время считали кротом службы безопасности. Борковский провел все тридцать лет в Институте истории (с 1962 по 1992 год в отделе истории народной Польши, который возглавлял сначала профессор Станислав Арнольд, а затем в течение тридцати трех лет до 1986 года профессор Франчишек Рышка).

Я знаю, что были и есть в нашей, как говорится сегодня, «фирме» сотрудники более критичные, чем я, что поделать – мне уже слишком много лет, чтобы бояться, что меня будут обвинять в заискивании и лести, я могу позволить себе громко сказать, что Институт истории ПАН – это необычайное место во всех отношениях, и что я считаю истинным счастьем, что у меня была возможность провести более полувека в его прекрасных стенах. И никто не отнимет это у меня, даже самые бдительные любители папок с личными делами и разоблачители ПНР, которые считают ПАН порождением сталинизма и хотят любой ценой его ликвидировать и создать какой-то прекрасный Центр науки.

В то же время я не могу понять, как профессор Франчишек Рышка, работавший в Институте истории ПАН с самого начала, мог забыть об этом мартовском собрании 1968 года и во второй части своего довольно отвратительного дневника категорически заявить: «Свинства в нашей среде будут временами повторятся в массовой форме (март 1968), но обычно – в ежедневном режиме»[90]. Что касается меня, то мне не довелось испытать никакого «свинства» ни в 1968 году, ни в последующие годы. Каждый из руководителей отдела (в данном случае отдела новейшей истории) имеет право не любить свое место работы, и автор «Дневника интеллигента» пишет об этом без обиняков: «С тех пор как я перестал работать в Институте истории ПАН, то есть почти восемь лет назад, я посетил хорошо известное мне место на Рыночной площади Старого города не более четырех раз и то в ситуации, когда это было абсолютно необ ходимо»[91].

Однако, вероятно, следовало бы объяснить, что стало конкретной причиной… Подчеркиваемая автором деликатность, когда он опускает имена девушек, делавших его жизнь более приятной, и товарищей по алкогольным возлияниям, вероятно, имеет смысл в этих случаях, но не при обобщениях, касающихся людей, с которыми он работал в течение нескольких десятков лет. Неужели ему приходилось иметь дело с одними подлецами? Чтобы там ни говорить, но в отделе истории народной Польши, которым руководил профессор Франчишек Рышка (ему тогда еще не исполнилось и сорока, и он при этом не был хабилитированным доктором наук[92]), трудились долго или короткое время – кроме Яна Борковского – Станислав Бембенек, Ян Гурский, Ханна Едрущак, Кристины Керстен, Томаш Шарота и Яцек Шимандерский…

В 1968 году институт покинули два его сотрудника: Луциан Доброшицкий и Давид Файнхауз. Обоих профессор Мантейфель и их коллеги настоятельно просили остаться в Польше, поскольку их ценили и любили как исследователей, но тщетно. Оба позже пару раз посетили Польшу. Луциан нашел свое место в Нью-Йорке, работал в Исследовательском институте идиша[93], прославил свое имя благодаря знаниям и трудолюбию, многочисленным публикациям и изданию прекрасного альбома о польских евреях, в основу которого легла выставка, объехавшая весь мир. Ему было всего семьдесят лет, когда он ушел навсегда…

Давид, которого к отъезду склонила жена Хелена из Норвидов, тосковал по брошенному месту работы. Он издал у нас в издательстве «Неритон» и Институте истории ПАН свою последнюю книгу «1863 год. Литва и Белоруссия»[94]. Тогда, т. е. в 1968 году, он не мог этого вынести, точнее скорее всего его жена Хелена не могла вынести оскорбительных телефонных звонков и антисемитских надписей на двери. А подумать только, что Файнхауз приехал из Вильнюса в Варшаву как… «польский националист», за что он отсидел какое-то время в тюрьме на Лукишках (он действительно помогал польским историкам, приезжавшим в советский Вильнюс в те годы, и сам с увлечением занимался историей польского движения за независимость в Литве в XIX веке). В 1959 году он недолгое время был в тюрьме, но, это должно быть, были очень тяжелые недели, раз он уже в Чикаго пытался, как писала его жена, «избить психиатра, напоминавшего своим видом русского полковника, который пытал Давида в подпольной тюрьме КГБ в Вильнюсе». В том же году он навсегда вернулся в Польшу. В конце своей жизни, больной, изможденный, он говорил жене, что хотел бы быть похороненным в маленьком польском городке рядом с давней, но ухоженной могилой повстанцев. Он был похоронен на зеленом кладбище Роузхилл в Чикаго, недалеко от дома, где жил. Его жена Хелена вернулась в Вильнюс…

Затем, в связи с вторжением в Чехословакию несколько сотрудников (Геремек, Едлицкий, Керстен, Лепковский) положили на стол партбилеты. (В порядке лирического отступления. – С самого начала нашего пребывания в Варшаве, уже после учебы, Отец-Пухатек постоянно спрашивал нас: «Вы уже познакомились с молодым Едлицким?» Через какое-то время мы познакомились, и наша дружба продолжается…) Репрессии состояли в основном из «записи» в личном деле и отказе