Карнапу перебраться в Америку, связался с Куном и попросил его принять участие в написании монографии по истории науки для «Международной энциклопедии объединенной науки», все еще существующего, хотя и еле живого проекта, начатого Нейратом более двадцати лет назад[458]. К тому времени Моррис уже несколько лет безуспешно пытался найти кого-то, кто взялся бы за эту книгу. Ее рабочее название было «Структура научных революций»[459].

Несмотря на то что книга Куна вышла в рамках энциклопедии Нейрата, содержавшиеся в ней идеи полностью расходились с позитивистскими взглядами на науку. Кун доказывал, что как наблюдаемое, так и ненаблюдаемое содержание систем научного мировоззрения, которые он называет «парадигмами», оба играют важнейшую роль в практике науки. Эти научные парадигмы влияют на то, какие выполняются эксперименты, по каким правилам они выполняются и как интерпретируются их результаты. Если вернуться к примеру с неработающим пультом дистанционного управления, замену батарейки следует признать разумной мерой, так как то, что вы знаете о таких пультах, телевизорах и батарейках, предполагает, что разрядившиеся батарейки – самая вероятная причина того, что пульт не работает. Тот же запас сведений – ваша «парадигма систем домашних развлечений» – говорит вам, что невозможно, чтобы ваш телевизор вдруг начал показывать в инфракрасных лучах, а звуки передавал в ультразвуковом диапазоне. Кун доказывал, что подобным же образом парадигмы определяют и научную практику. Например, в XIX столетии химики верили в атомную теорию, согласно которой существует ограниченное число элементов, каждый из которых состоит из идентичных атомов; эти атомы образуют устойчивые соединения с фиксированными отношениями числа атомов каждого элемента. Эти идеи лежали в основе практической работы ученых-химиков того времени и, согласно Куну, обладали силой, позволившей «поставить задачу определения атомных весов, ограничить приемлемые результаты химического анализа и дать химикам информацию о том, что собой представляют атомы и молекулы, соединения и смеси»[460]. На каждом шагу по пути научного познания – построения гипотез, планирования и проведения экспериментов, и даже простого наблюдения результатов этих экспериментов – парадигма атомной теории определяла и одушевляла действия химиков XIX века. И действия эти имели оглушительный успех – элементы периодической таблицы были открыты за десятилетия до того, как физики обнаружили электроны или узнали что-то о структуре атомов. Но ведь согласно наиболее передовым научным данным того времени, атомы были ненаблюдаемы! Следовательно, заключал Кун, имеет значение не только наблюдаемая часть теории – на развитие науки влияет полное содержание научных парадигм. Интерпретация физической теории, например квантовой физики, важна для повседневных практических занятий наукой[461]. Логический позитивизм этой службы сослужить не мог бы.

Что именно хотел бы Кун поставить на место позитивизма, не вполне ясно. Некоторые из его наиболее смелых заявлений, например идея невозможности рационального сравнения конкурирующих научных теорий, были отброшены как ошибочные и не пользовались популярностью у профессиональных философов науки[462]. Но критика Куном позитивизма и его меткие наблюдения, касающиеся научной практики, получили широкое признание. И он был не единственным, кто обратил внимание на эти проблемы: другие философы, в том числе Дж. Дж. К. Смарт, Хилари Патнэм, Карл Поппер, Гровер Максвелл, Норвуд Расселл Хэнсон и Пауль Фейерабенд в конце 1950-х и в 1960-х обрушились на позитивистскую философию науки, перекликаясь друг с другом и указывая на все новые неустранимые погрешности в позитивистском взгляде на научную работу и прогресс. За несколько лет до выхода «Структуры…» Хэнсон предвосхитил некоторые из положений Куна в своей книге «Модели открытия». (Хэнсон и Кун были знакомы друг с другом, и оба в своих книгах отмечали работы друг друга.) Для ситуаций, в которых в науке начинают играть роль ненаблюдаемые сущности, Хэнсон придумал прочно прижившийся термин «нагруженность теорией». Новая генерация философов в целом согласилась с представлением, что научная практика «нагружена теорией» и что история и практика реальной науки являются основным двигателем развития философии науки. И хотя представители этой генерации во многих вопросах расходились друг с другом, между профессиональными философами науки начал формироваться новый консенсус, противостоящая логическому позитивизму концепция, которую они назвали научным реализмом[463].

Научный реализм по сути вполне соответствует своему названию. Этот взгляд основывается на идее, что существует реальный мир, независимый от наших наблюдений за ним, и что наука дает нам его приближенное описание. Когда на место старой научной теории приходит новая, это в целом объясняется тем, что новая теория в некотором важном смысле дает лучшее приближение к истинной природе мира. Нельзя при этом сказать, что мир совершенно нечувствителен к нашим попыткам вызывать и изучать его реакции, – квантовая контекстуальность свидетельствует о том, что наши измерения все же определенным образом воздействуют на мир, но в общем и целом мир идет своим путем, вмешиваемся мы в этот процесс или нет. И содержание этого мира, как наблюдаемое, так и ненаблюдаемое, приблизительно адекватно описывается содержанием наших лучших научных теорий.

«Реалисты» также утверждали, что различие между тем, что доступно наблюдению, и тем, что ему недоступно, не является в научном смысле ни значимым, ни ощутимым. Для позитивистов это, конечно, было настоящей ересью. Ведь некоторые позитивисты доходили до того, что не признавали истинно реальными объекты, видимые в микроскопы, так как они не были воспринимаемы «непосредственно». Сторонники научного реализма считали это нелепым. «Если проводить такую мысль последовательно, то получается, что мы не можем наблюдать физические объекты через театральный бинокль или даже через обычные очки, а кто-то может призадуматься и о статусе того, что он видит сквозь оконное стекло»[464], – писал Гровер Максвелл, один из наиболее яростных защитников научного реализма. Максвелл еще замечал, что сама идея о «принципиальной ненаблюдаемости» чего-то подлежит пересмотру с точки зрения новой теории и новой техники. До эпохи бурного развития оптики и появления микроскопа, указывал он, что-то «слишком маленькое, чтобы быть видимым» считалось бы принципиально ненаблюдаемым. «Именно теория, а значит, сама наука говорит нам, что является или не является <…> наблюдаемым, – писал Максвелл, как бы отзываясь на слова, сказанные Эйнштейном Гейзенбергу. – Не существует априорных или философских критериев разделения на наблюдаемое и ненаблюдаемое»[465].

«Научные реалисты» достигли прогресса в понимании и принятии истории науки и теоретически нагруженной научной практики и быстро разделались и с позитивистскими идеями о функционировании науки вроде инструментализма и операционализма. «Реалисты» показали, что если определения научных понятий в конечном счете сводятся к операциям, то не существует способа как-либо улучшить измерительные процессы, да и просто даже проектировать их – ведь это потребовало бы выхода за пределы операционалистского определения. Если, например, длина определяется как то, что измеряют имеющиеся у нас линейки, то невозможно спроектировать улучшенную линейку – ее все равно придется контролировать при помощи наших идеальных