— Потому что это мой дом.

— Да? Все еще?

Дом — это то, кто ты. Так я сказала Аиду. Но я уже не знаю, кто я.

Я обдумываю все, что знаю о себе. Все, что я люблю, о чем забочусь. Я не играю на инструментах, не занимаюсь спортом, не могу петь или рисовать. Я могу выращивать растения. Это мой единственный навык. Единственный дар.

— У меня там сад, — медленно говорю я. — В Подземном мире. Я вырастила его за день. В мире мертвых, где нет дождя и солнца, я создала цветы. И плоды. Золотые гранаты, как ты и сказала. Единственные в своем роде. На вкус… — я замираю, вспоминая. Соль и мед. — Только я могу растить там все.

Оракул молчит, наливает себе.

— Но я там другая, — клыки, когти, почти крылья. Тьма в венах. Тьма в сердце. — Фурии говорили, как ты: Вестница Смерти. Так и они звали меня. Как я могу быть Вестницей Смерти, когда я выращиваю? Это противоположность смерти.

— Как у меня может быть три лица? Как Гермес может ходить во снах? — она осушает чашку, пытается наполнить ее, шипит, когда во фляге ничего больше не оказывается. Я протягиваю свою чашку, и она берет ее.

Я пожимаю плечами.

— Я просто хочу знать, какая я, — говорю я.

— Ты не можешь быть всем сразу? Не можешь иметь два лица? Принадлежать двум мирам?

— Гермес сказал, ходить между ними сложно. Что нельзя принадлежать обоим мирам по-настоящему.

— Я справляюсь. Но, в отличие от нашего серебристого друга, я приняла свою роль в жизни.

Она смотрит на меня, осушает мою чашку водки, опускает. Чашки, фляга и бутылка уходят в ее карман. Посыл ясен: мы закончили пить.

— Что мне теперь делать? — спрашиваю я.

— Я говорила, ты получишь ответы, когда оплатишь долги. Они оплачены?

Нет. Еще нет.

Оракул больше ничего не говорит, тихо поправляет шарф на плечах, и ее собака встает, понимая все по ее телу. Она низко кланяется мне, и я провожаю ее взглядом, а она идет по могилам, собака — за ней. Она отбрасывает три тени, и я думаю о Тройке Кубков. Потом о Тройке Мечей. И, наконец, Правосудие.

Когда Оракул пропадает из виду, я сажусь на могилу Бри, беру розы из вазы. Они обмякшие, когда я сжимаю головки. Лепесток падает на мое колено, и я смахиваю его. В этот раз я держу глаза открытыми, направляя немного силы в розы. Я смотрю, как они выпрямляются, цветы становятся упругими, цвет насыщается. Это странно видеть, будто видео ускорено, но это настоящее, происходит в моих руках. Когда розы идеальны, я ставлю их в вазу, оживляю цветы вокруг них, делая и их ярче. Миссис Давмуа удивится, когда придет заменить их.

Я запускаю пальцы в землю немного, зная, что где-то подо мной гроб Бри. Она сама не в нем, но все же. Я думаю о том, как она выглядела в Подземном мире, изящная и тусклая в платье, и меня поражает, что наряд похож на бесформенные платья, которые ей покупала ее мама. Она точно это заметила, и ей не нравится это, и я жду, что обрадуюсь, что ей не по себе, но я ощущаю только слабый укол чего-то, похожего на защиту, но это может быть и что-то другое. А потом я думаю, как она боялась, когда я изменилась, будто она меня не знала. Я снова задаюсь вопросом, какая я. Что дальше будет со мной.

На Острове звонит колокол, созывая всех в школу. Я встаю, хочу пойти домой, но застываю, увидев миссис Давмуа.

Она стоит на входе в кладбище с охапкой цветов, говорит со жрицей Логан, и я тут же пригибаюсь, ладони липкие, сердце колотится. Я не могу видеться ее, не могу говорить с ней. Не после всего произошедшего.

Я опускаюсь на землю, ползу как можно быстрее к ряду кипарисов, ныряю за них и медленно встаю. Я выглядываю из-за ствола, жрица обнимает миссис Давмуа и отпускает ее.

Бри смеялась над матерью, спрашивая, где она была, когда произошел феминизм, потому что миссис Давмуа нравится носить платья, каблуки и макияж каждый день. Женщина, идущая к могиле Бри, в платье, но оно помятое, на юбке пятно. Ее волосы не высушены феном, а собраны в хвост, на ее осунувшемся лице ни капли макияжа. Она выглядит старше. Она выглядит раздавленной.

Она прислоняется к надгробию дочери, и все во мне сжимается, когда я думаю о себе и Оракуле, пьющих там водку минуты назад.

Я смотрю, как миссис Давмуа разглядывает цветы в вазе, опускает те, что принесла, рядом с ними. Она берет те, что я исправила, добавляет их в новый букет, смешивает их. Они не хотят умещаться в вазу, но у нее получается. Я смотрю, как она подливает масло в лекифос, наливает немного на землю.

Я смотрю, как она ломается.

Она сжимается, обнимая себя, падает на колени у могилы Бри. Сначала она не издает ни звука, напоминает теней, как они плачут, но потом я понимаю, что она что-то говорит, через миг я слышу четко: «Прости». Она извиняется снова и снова, говорит это в землю над Бри.

Я не могу это терпеть. Я ощущаю ее горе — ее опустошение — отсюда. Я хочу сказать ей, что видела Бри, и она была в порядке, но это было бы неправдой и не помогло бы. Я ухожу за деревьями по склону холма. Я поворачиваю к дому папы, замираю и шагаю в другую сторону.

Сначала я иду к озеру, где Бри умерла. Кто-то рыбачит вдали: Том Крофтер, наверное, хотя сложно понять за рыбацкой экипировкой. Тот, кто там, машет рукой, и я машу в ответ, потому что знаю всю жизнь. Я иду к месту, где нашли Бри, и там не видно, что она умерла там. Нет следа, знака, таблички, цветов. Зеленые и высокие камыши, а в воде я вижу головастиков. Мы когда-то садили в банку нескольких. Ничего путного не вышло.

Я иду к полю, где проводили Фесмофорию, но не вхожу, замерев, когда стадо коров повернулось ко мне. Я слышала, что коровы пугаются, если появляешься в поле зрения, потому что плохо воспринимают глубину, и нужно идти медленно и часто замирать, чтобы они поняли, где ты. Мы пробовали это, мы с Бри, на этом поле. Может, даже с этими коровами. И они не растоптали нас, значит, это