Дадла подскочила к ней и вцепилась ногтями в ее плечо.

— Идите, Анна, — прохрипела она. — Бегите, Анна, я вам подарю за это чудную батистовую рубашечку с кружевами. Бегите! Руди уже нет дома, но вы сбегайте в кафе «Метрополь», а если там его не будет, то загляните в «Арк», «Эдисон» или в «Лувр». Кроме того, он может быть в «Рококо», внизу, в винном зале. А если и там его не найдете, езжайте на Градчаны к «Медведю». Знаете вы, где «Метрополь»?

— Нет, барышня.

— О господи, ничего она не знает! — простонала Дадла.

Схватив перо и бумагу, она стала записывать названия кафе, ресторанов и кабачков, улицы и номера трамваев и нетерпеливо топала ногой, когда Анна не понимала.

— Бегите, Анна, бегите, милая, обязательно найдите его, я вас отблагодарю, дам вам еще и кружевные панталоны! На Градчаны поезжайте первым номером, где садиться, вы знаете, а там, наверху, спросите. Домой потом не возвращайтесь, мама с папой придут не раньше полночи, возьмите пять крон, посидите в кафе, посмотрите картинки в журналах. Бегите, Анна, бегите. Ключ не забыли?

— Вот только сперва постели постелю.

— Не надо, не надо, я сама. Бегите!

Анна вышла на улицу. Какой ужасный день! Проклял ее кто-нибудь или заколдовал, что ей приходится сегодня искупать грехи всей своей жизни? Разве она обидела кого-нибудь? Барышня дает поручение, не думая о том, выполнимо ли оно. «Бегите и найдите его!» — словно посылает за булкой. Господа всегда так, не считаются ни с чем. Анна шла по тротуарам, ехала в трамваях, заходила в кабачки и кафе. Пешеходы на тротуарах толкали ее, она путалась во вращающихся дверях и, обернувшись дважды в этой карусели из стекла и дерева, оказывалась в зале, залитом ослепительным светом люстр, среди зеркал и белых скатертей. Никто не обращал внимания на служанку в бумазейной блузке, робко стоявшую у портьеры близ входа; ее даже не принимали за нищенку, она была слишком здорова и чисто одета. Кельнерам, пробегавшим мимо с подносами, заставленными кофейными приборами, винными бутылками в серебряных ведерках и кушаньями на фарфоровых тарелках, было вечно некогда, а юные ученики кельнеров слишком гордились своими фраками и белыми манишками, чтобы снизойти до разговора с Анной. Только гости у ближних столиков замечали, что Анна хороша собой и что у нее красивые белокурые волосы. Сколько раз среди всей этой суетни Анна робко говорила: «Будьте добры…», но на нее не обращали внимания, а иногда, выслушав, говорили: «Его здесь нет», или, что еще хуже: «Не знаю», или: «Нам такой неизвестен». Это было выше ее сил. А когда в «Лувре» кельнеры четыре раза подряд проворчали в ответ что-то невнятное и толстый господин за крайним столиком, подмигнув, поманил ее к себе, Анне захотелось бросить поиски, убежать на набережную Влтавы и утопиться.

Но случилось неожиданное, и случилось оно так просто, словно это было не чудесное спасение, а самое заурядное событие: в десятом часу в кабачке «Рококо» Анна нашла инженера Фабиана. Она стояла в гардеробной этого заведения на красном, как сырое мясо, ковре, и добродушный кельнер ответил на ее вопрос: «Да, он здесь» — и вызвал господина инженера.

Это был молодой, элегантно одетый мужчина, пожалуй, даже слишком элегантно, как показалось Анне. Она заметила, что Фабиан сильно надушен и напудрен, на нем — светлые гетры и великолепный галстук, на запястье золотые часы, а на среднем пальце кольцо с большим зеленым камнем, таким большим, что он закрывал оба сустава.

— Что вам угодно? — свысока спросил инженер. В его тоне была претензия на барственность, но Анна заметила, что это только претензия, Фабиану не хватало той уверенности в себе, с которой к Анне обращались ее хозяева.

— У меня для вас письмо, сударь.

— Дайте сюда, — проговорил инженер, вскрыл конверт и пробежал глазами письмо. В углах его рта мелькнула самодовольная улыбка. «Отлично!» — заключил он, вынул из жилетного кармана бумажку в две кроны и широким жестом подал ее Анне. Анна покраснела, но деньги взяла.

Инженер надел светлое пальто и долго поправлял перед зеркалом пестрый шарф, а Анна, держа в руке кредитку, поднялась по покрытой красным ковром лестнице и вышла на улицу. Итак, она свободна, хождение по мухам окончено. Анна поспешила в Народный дом, надеясь застать там Тоника. Но собрание уже кончилось, и люди разошлись. Анна зашла в сад и сквозь стеклянную стену заглянула в павильон. Там горела только одна лампочка и были заняты два столика. За одним столиком играли в марьяж, за другим три товарища о чем-то спорили, а четвертый читал газету «Држеводельник»{123}.

«Что теперь делать?» — подумала Анна, идя к трамваю на Гибернской улице. Предложение барышни Дадлы зайти в кафе и листать журналы никуда не годилось, — Анна была по горло сыта всеми этими кафе, кабачками и ресторанами. Лучше два часа, опустив голову, чтобы не привлекать мужских взоров, торопливо ходить по улицам, чем еще раз испытать этот стыд в кафе. Хозяева — страшные эгоисты и на все смотрят со своей колокольни.

Анна вдруг вспомнила о Мане и поспешила на Вацлавскую площадь. Открыв своим ключом парадное, она по темной лестнице поднялась на четвертый этаж. Забранное решеткой окно Маниной каморки выходило на лестницу. Анна стукнула в стекло, сперва легонько, потом сильнее. Но Маня не просыпалась. Анна застучала совсем громко.

— Кто там? — раздался, наконец, заспанный голос. — Это я, Анна.

Окошко осветилось, потом распахнулось, и за узорчатой решеткой появилась голова Мани. Она мигала и щурилась, но, увидев расстроенное лицо Анны, широко раскрыла глаза:

— Что с тобой, милая?

— Манечка, пожалуйста, пусти меня к себе.

— Ну конечно иди!

Маня тихонько отворила дверь на лестницу, взяла Анну за руку и в темноте провела ее в свою каморку. Они сели рядом на постель. На вопрос подруги Анна только смогла сказать: «Манечка, я так несчастна!», потом слезы подступили у нее к горлу, и вместо слов раздались рыдания. Маня поняла и не расспрашивала. Они долго сидели рядом, держась за руки, эти две девушки, одна белокурая, другая черноволосая, одна в платье, другая в одной рубашке; белокурая плакала, а черноволосая сочувственно смотрела на нее, гладила по голове, похлопывала по колену и говорила: «Ну, ну!»

Наконец, начался разговор.

— Ну, рассказывай!

И Анна поведала об ужасах сегодняшнего дня, обо всем, начиная с того момента, когда барыня послала ее к сестре за картонкой. Только о том, как обидно отозвался Плецитый о Тонике, она не обмолвилась ни словом. Когда