Он медленно повернул голову в ту сторону, где стояли раввин и кантор, но тех на месте не оказалось. Мусульманин криво усмехнулся.

— Ушли, собаки, — сказал он. — Куда ушли, зачем ушли? Все равно найдем. Много, много крови будет.

Никто на площади в этом больше не сомневался.

В одной из двух комнатушек крохотной синагоги, выходившей окнами в тихий переулок, застроенный уютными, словно кукольными домами с балконами, утопающими в цветах, сидели раввин и кантор. Вернее, сидел один раввин, устало откинувшись на спинку глубокого кресла и уронив тяжелые морщинистые ладони на подлокотники, а кантор метался из угла в угол, сбивчиво причитая:

— Ужас, ужас. Адонай рахамим, Господь милосердный, что за ужас! Вы видели это, ребе? Видели?

— А? — отозвался из кресла раввин.

— Я говорю, вы видели это?! — прокричал кантор.

— А-а, — протянул раввин. — Да, я это видел.

— И что вы скажете? Я говорю: что вы скажете?!

— Что я скажу? — пожал плечами раввин. — Что ж тут скажешь. Горько это, горько.

— И только? — не удержался от язвительной интонации кантор. — Только горько? А не страшно?

— Страшно, — признал раввин. — Очень страшно. За всех.

— Ну, столько страха у меня не наберется, — нервно проговорил кантор, устав метаться и присаживаясь на стул. — На всех моего страха не хватит. Мне страшно только за себя. И за вас.

— За меня, как я понимаю, чуть меньше, — усмехнулся раввин.

— Перестаньте, ребе, перестаньте, — замахал руками кантор. — Вы же знаете, как я вас уважаю, как люблю. Как вы вообще умудряетесь шутить в такую минуту?

— А? — переспросил раввин. — Как умудряюсь шутить? Изумительное словосочетание. Чтобы шутить в такую минуту, нужна, пожалуй, мудрость, которой у меня, увы, все же недостаточно.

— А по-моему, это не мудрость, а безумие! — кантор вскочил со стула и снова заметался по комнате. — Ведь нас убьют! Это вы понимаете?

— Скорее всего, убьют, — согласился раввин. — Даже наверняка убьют. Но самое страшное не это.

— Не это?! — взвизгнул кантор. — А что же, позвольте узнать?

— Самое страшное, — тихо и печально ответил раввин, — это то, что мы толкаем горшок друг на друга.

— Что? — Кантор решил, что ослышался. — Кто толкает горшок? Какой горшок?

— Да тот самый, с площади. А толкаем его мы все. Упорно толкаем друг на друга.

— Ах, ребе, — покачал головой кантор. — Ей-богу, сейчас не время для аллегорий.

— Вы как-то уж очень жестоки ко времени, — снова усмехнулся раввин. — В шутках ему отказываете, в аллегориях тоже… Эдак вы обдерете бедное время, как липку, и отправите, как козла, в пустыню — искупать наши грехи.

— Козел, горшок, — поморщился кантор. — Я вас не понимаю, ребе.

— В том-то и дело, — вздохнул раввин. — Никто никого не понимает, все только и делают, что толкают горшок. А общая наша беда в том, что мы уже никого по-настоящему не любим — ни своих, ни чужих, ни даже Бога, который нам заповедал любовь. Мы любим только свои убеждения. Разница лишь в том, с какой яростью мы их отстаиваем. Одни более цивилизованны, другие менее, но это так, мишура. А смахни ее — что под ней? Злоба и ненависть звериная. Вот только звери не прикрываются именем Божьим, а мы приплетаем его к месту и не к месту. Сколько веков живем, столько и убиваем с этим именем на устах.

— Что это вы все «мы» да «мы»? — снова поморщился кантор. — Нас, вроде бы.

— Нас, вроде бы, в городе всего двое, — прервал раввин. — А будь нас два десятка тысяч и начнись такая заваруха, как бы мы себя повели? Знаете, что я чувствовал в последние минуты там, на площади?

— Ну да, горечь, — усмехнулся кантор.

— Стыд, — поправил раввин. — Стыд, и в первую очередь — за себя. Ведь какой была моя первая мысль? Что это наше знамение. Какими были мои первые слова? «Машиах яво» — Мессия грядет. Разумеется, наш Машиах, наш Мессия.

— Не можем же мы растянуть своего Бога на всех! — взорвался кантор.

— И не надо растягивать. Бог не одеяло, он и без того один для всех. Он не наш и вообще ничей. А мы его тащим каждый к себе, да так, что скоро в клочки изорвем.

— Н-да, — задумчиво проговорил кантор, — интересный вы раввин, ничего не скажешь. Думаете, священники, имамы и прочие своей пастве сейчас то же самое проповедуют, что и вы?

— Всей душой надеюсь, что так, — кивнул раввин. — Вопрос в том, послушают ли их. А насчет меня вы правы. Я такой же раввин, как вы кантор.

Кантор лишь рукой махнул.

— Ладно, ладно, я не кантор, вы не раввин. Дело не в этом, а в том, что нас с минуты на минуту могут убить, причем без всяких разговоров. Надо что-то делать, ребе! Нельзя сидеть сложа руки!

— Что ж, — ответил раввин, — если вам неймется, протрите, если не трудно, священное достояние.

— Что? — поразился кантор. — Какое достояние?

— Синагогальное, разумеется. То, что на полках и в шкафу. А то ворвутся, убьют нас, а реликвии так и останутся стоять в пыли. Нехорошо. Да не смотрите вы на меня диким взглядом. Делайте, что сказано. Честное слово, это вас успокоит. Считайте, что это моя последняя просьба. Не можете же вы отказать своему раввину в последней просьбе.

Кантору оставалось лишь пожать плечами, взять тряпку, вернее, специальную бархотку, и приняться протирать «достояние».

В маленькой синагоге его было немного: старинного вида Тора, отпечатанная в девятнадцатом, а может, и в восемнадцатом веке, позолоченный семисвечник, ханукия, несколько пасхальных стаканчиков из черненого серебра, булыжник — судя по стоявшей рядом табличке, «точная копия камня, коим Давид поразил Голиафа», — и небольшой ящичек, изображавший Ковчег Завета.

Кантор нервно перетирал эти убогие реликвии, а раввин, закрыв глаза, неподвижно восседал в кресле, то ли размышляя, то ли задремав. Внезапно глаза его широко раскрылись.

— Так, — произнес он, прислушиваясь, — кажется, близится развязка.

— Вы это о чем? — спросил кантор, оторвавшись от своего занятия.

— А вы напрягите слух.

За окнами, пока еще отдаленно, слышался какой-то гул, медленно, но неотвратимо приближающийся к синагоге.

— Идут, — сказал раввин.

— Идут, — словно в полусне повторил кантор. — Господи, Господи, мы пропали… Послушайте, ребе, — он вдруг пораженно уставился на раввина, — ведь вы же. вы же почти глухой. Как же вы это услышали раньше, чем я?

— Если нельзя сделать так, чтобы все онемели, то можно хотя бы самому оглохнуть, — улыбнулся раввин.

— Я опять не понимаю, — нервно произнес кантор.

— Если нельзя закрыть другим рты, — пояснил раввин, — можно, по крайней мере, заткнуть уши.

— Ну, знаете! — возмутился кантор. —