— Я на взводе и рвусь в бой. — Его грозный взгляд скользнул вниз, к низкому вырезу моей майки. Его тон был полон намеков, глаза осматривали меня. — И никто не борется со мной лучше, чем ты, детка.

Фу. Моя киска уже пульсировала.

Дерьмо. Я собиралась пожалеть об этом. На самом деле я уже жалела.

Слова вырвались неохотно.

— Наверное, тебе следует отдохнуть сегодня вечером.

Вик закрыл глаза, но, к счастью, не стал спорить. Потому что, если бы он это сделал, я бы сдалась. Вместо этого он взял полотенце и вернул его в ванную. Когда вернулся, он занял место рядом со мной и сказал без особого энтузиазма:

— Хорошо. Давай покончим с этим дерьмом.

Выглядя усталой, я послала ему грустную улыбку, нанося антисептик на его порезы, останавливаясь только тогда, когда он отстранялся или ругался. Мне это показалось забавным, и я не могла сдержать ухмылку.

Вик это заметил, и его рот скривился.

— Чему ты улыбаешься?

Я сжала губы, пытаясь скрыть смех, и осторожно провела рукой по его лбу.

— Я никогда не понимала, как ты можешь так терпеть побои, но стонать и ругаться, когда приходит время перевязывать твои раны.

По тому, как заострились черты его лица, я поняла, что он воспринял это как оскорбление.

— Я не нытик, — откровенно сказал он. — Или сучка.

Тогда я не стала этого скрывать. Я усмехнулась.

— Совершенно верно. — Он посмотрел на меня, когда я добавила: — Ты большой ребенок.

Когда я прижала пару пластырей для закрытия ран, он прикрыл глаза и сказал:

— Какое счастье для женщины, которая плакала, когда мне пришлось удалять занозу из ее ладони.

Моя улыбка была полна дерзости.

— Я очень хорошо понимаю свои чувства, большое спасибо. — И поскольку у меня было сильное предчувствие по поводу того, что он мог делать сегодня вечером, я добавила: — Кроме того, я не вызывалась на это добровольно.

Плечи Вика напряглись, но он говорил ровно.

— С чего ты взяла, что я вызвался на это добровольно?

О, давай поговорим об этом сейчас.

— Потому что, если бы ты этого не сделал и ушел бы в таком виде… — Один последний пластырь, и я закончила. Я откинулась назад и посмотрела ему прямо в глаза. — …мои братья уже выбросили бы тело парня, достаточно глупого, чтобы прикоснуться к тебе.

Лицо Вика потемнело, и это было так напряженно, что я почти забыла как дышать. Я обожала надутые губы этого мужчины, поэтому смягчила их единственным известным мне способом.

Наклонившись, я на секунду прикоснулась своими теплыми губами к его, прежде чем отстраниться и очаровательно улыбнуться:

— Готово. Уже лучше.

Нас окутала тишина. Его лицо не выражало никакой реакции, я начала упаковывать аптечку, но как только подняла ее, я услышала его грубое признание.

— Я чертовски скучаю по тебе. — Я стояла там, держа коробку, когда он опустил голову, слегка покачал ею и произнес едва слышно: — Я думал, что мы в порядке. Зная, что сделал тебя несчастной, когда был так чертовски счастлив… зная, что ты не чувствовала того, что чувствовал я… — Он грубо прошептал: — Это глубоко ранит меня. Совершенно ошарашивает. — Он посмотрел на меня тогда и пожал плечами. — Ты никогда ничего не говорила.

Печаль, которую я чувствовала, уменьшилась вдвое, поскольку взял часть груза на себя.

Я сглотнула, преодолевая комок в горле.

— Я не была несчастной, по крайней мере, не все время.

Только, когда ты хранишь секреты.

— Но ты и не была счастлива. — И когда я не стала отрицать, он произнес отчаянное: — Это то же самое. — Мое сердце разорвалось, когда он, моргнув, посмотрел на свои колени и сказал: — Я все время думаю о том, что я мог сделать, — что я могу сделать — чтобы восстановить этот сожженный мост между нами.

Он не был сожжен. Не полностью. Каркас еще тлел.

У нас еще было время встретиться посередине.

— Ты мог бы поговорить со мной.

Он усмехнулся, и это задело.

Не останавливаясь, я попробовала еще раз.

— Ты мог бы сказать мне, почему живешь дома. Ты мог бы объяснить, почему ездишь на этом дерьмовом ящике снаружи, когда у тебя есть «Лексус». Может быть, скажешь мне, почему Аника все время такая грустная, почему у нее депрессия? — Мне следовало проявить больше такта, прежде чем задавать ему вопрос. — Почему ты работаешь в «Поцелуе Афродиты»? — Он вскинул голову, в его взгляде был гнев, и я уронила аптечку, сделав три шага, чтобы встать перед ним на колени, умоляя его ответить. С сияющими глазами я допытывалась у него, мой голос был тихим и дрожащим: — Почему ты не можешь поговорить со мной?

Он прикусил губу и опустил глаза, лишая нас той малой связи, которая у нас еще была.

И мой живот скрутило.

Хорошо. Ладно, упрямая задница.

Я встала как можно грациознее и твердо произнесла:

— Это то, мимо чего я не могу пройти мимо, Вик. Мы были командой тринадцать лет. А если ты не можешь со мной поговорить начистоту, то и говорить не о чем.

Это было похоже на очищение. Это казалось окончательным. Но как только я повернулась, чтобы взять аптечку, его рука обхватила мое запястье и крепко сжала. Я повернулась, чтобы посмотреть на него. С выражением, которое я могла бы описать только как чистую агонию, он дернул меня, и я пошатнулась, упав боком к нему на колени. Прежде чем я успела осознать, его сильные руки обвились вокруг меня, крепко прижимая к себе, и когда он опустил лоб к моей ключице, мне показалось, что он пытался говорить, используя свои действия, так как слова подводили его так много раз раньше. Его теплое дыхание на моей шее, его руки согнулись так, что показали мне, что он был в нескольких секундах от потери контроля, это нанесло серьезный ущерб как моему сердцу, так и моей голове. Я рефлекторно обняла его за плечи, впитывая его теплоту и отчаяние, окутывая себя интенсивным коконом эмоций, которые он не осмеливался показывать.

Быть на руках у Вика было совершенно естественно.

Обнимать его в ответ было возвышенно.

Мои руки двигались сами по себе, сначала поглаживая его затылок, потом шею, переходя к неподатливым