рабовладельческий комплекс, в основе которого лежала плантационная система в Карибском бассейне, Бразилии или Соединенных Штатах, был одним из важнейших звеньев в конституции современного капитализма. Этот атлантический комплекс не порождал ни обществ того же типа, ни рабов того же типа, что исламо-транссахарский комплекс. И если что-то и отличает трансатлантические режимы рабства от коренных форм рабства в доколониальных африканских обществах, так это то, что эти общества никогда не могли извлечь из своих невольников прибавочную стоимость, сопоставимую с той, которая была получена в Новом Свете.

Поэтому особый интерес представляет раб Нового Света, одна из особенностей которого заключалась в том, что он стал важным винтиком в планетарном процессе накопления.

Поэтому введение этой фигуры - фигуры, которая одновременно является и мюром, и илом истории, - в музей нежелательно. Существует музей, способный принять его. По сей день большинство попыток представить историю трансатлантического рабства в музеях выделяются своей бессодержательностью. В них раб предстает, в лучшем случае, как приложение к другой истории, цитата внизу страницы, посвященной кому-то другому, другим местам, другим вещам. Если бы фигура раба действительно вошла в музей в том виде, в котором он существует сейчас, музей автоматически перестал бы существовать. Он подписал бы себе смертный приговор, и его пришлось бы, так сказать, превратить в нечто другое, в другую сцену, с другими диспозициями, другими обозначениями, даже с другим названием.

Ведь, несмотря на видимость, музей исторически не всегда был безусловным местом приема многоликого человечества, взятого в его единстве. Напротив, с эпохи модерна музей стал мощным устройством разделения. Экспонирование порабощенных или униженных гуманитарных наук всегда подчинялось определенным элементарным правилам присяжных и нарушителей. Прежде всего, эти гуманитарные науки никогда не имели в музее права на такое же обращение, статус или достоинство, как и гуманитарные науки, выставляемые в музее. Они всегда подчинялись другим правилам классификации и другой логике презентации. К этой логике разделения, или сортировки, добавилась логика присвоения. Первичное убеждение состоит в том, что, поскольку различные формы гуманитарных наук породили различные объекты и различные формы культуры, эти объекты и формы культуры должны быть размещены и выставлены в различных местах и наделены различными и неравными символическими статусами. Попадание раба в такой музей вдвойне освятило бы дух апартеида, лежащий в основе этого культа различий, иерархии и неравенства.

Более того, одной из функций музея было также производство статуй, мумий и фетишей - то есть объектов, лишенных дыхания и возвращенных в инерцию материи. Мумификация, статуефикация и фетишизация вполне соответствуют вышеупомянутой логике разделения. Дело, как правило, не в том, чтобы предложить знаку, долгое время вмещавшему форму, покой и отдых. Сначала нужно было изгнать дух, стоящий за формой, как это происходило с черепами, собранными во время завоевательных войн и "умиротворения". Чтобы получить право на город в музее в том виде, в каком он существует сегодня, раба необходимо было очистить - как и все примитивные предметы, которые были до этого, - от всей силы и первичной энергии.

Угроза, которую могут представлять эти фигурки навоза и ила, или, опять же, его потенциал вызвать скандал, был таким образом одомашнен, как предварительное условие выставки. С этой точки зрения, музей - это пространство нейтрализации и одомашнивания сил, которые когда-то были живыми силами - потоками власти - до их музеефикации. Это остается существенным аспектом его культовой функции, особенно в дехристианизированных обществах Запада. Эта функция (которая также является политической и культурной) может быть необходима для выживания общества, подобно функции забывания в рамках памяти.

Теперь власть раба над скандалом должна быть сохранена. Эта сила парадоксальным образом возникает в отказе признать скандал как таковой. Даже в отказе признать его, этот скандал - то, что придает этой фигуре человечества ее мятежную силу. Сохранение силы скандала - вот причина, по которой раб не должен попасть в музей. История атлантического рабства призывает нас к созданию нового института - антимузея.

Раб должен продолжать преследовать музей в том виде, в котором он существует сегодня, но делать это за счет своего отсутствия. Он должен быть везде и нигде, его появления всегда происходят в режиме взлома и проникновения, но никогда - в институции. Так сохраняется призрачное измерение раба. Именно так можно предотвратить выведение простых следствий из отвратительного события работорговли. Что касается антимузея, то он ни в коем случае не является институцией, а скорее фигурой другого места, места радикального гостеприимства. Будучи местом убежища, антимузей также должен восприниматься как место безусловного отдыха и убежища для всех отверженных человечества и "убогих земли", тех, кто свидетельствует о системе жертвоприношения, которая станет историей нашей современности - историей, которую с трудом пытается вместить понятие архива.

 

Аутофагия

Любой архив, будучи всегда связан с прошлым и обязательно имея дело с историей памяти, имеет своего рода щель. Это одновременно пролом ( fra- yage), отверстие и разделение, трещина и разлом, трещина и разрыв, трещина и разрыв, трещина и разрыв, или, более того, разрыв. Но архив - это прежде всего расщепляющийся материал, его особенность в том, что в своем источнике он состоит из разрезов. Действительно, ни один архив не существует без трещин (lézardes). Человек входит в него как бы через узкую дверь, надеясь проникнуть вглубь, толщина события и его пустоты. Проникнуть в архивный материал - значит заново изучить следы. Но прежде всего это означает копать прямо в склоне. Рискованная попытка, поскольку в нашем случае часто речь идет о создании памяти путем тщательной фиксации теней, а не реальных событий, или, скорее, исторических событий, погруженных в силу тени. Часто приходилось очерчивать по уже существующим следам собственный силуэт, улавливать для себя кон- туры тени и пытаться увидеть себя из тени, как тень. Результат иногда приводил в замешательство. Вот мы видим себя на картине, на которой мы собираемся выстрелить себе в голову. Далее мы видим себя детьми Эфиопии в разгар голода, унесшего миллионы человеческих жизней. Мы находимся на грани того, чтобы нас сожрал падальщик, который есть не кто иной, как мы сами. Автофагия, надо сказать. И это еще не все. Негр на юге США во времена расовой сегрегации, веревка на шее, а здесь мы повешены на дереве, одни, без свидетелей, на милость стервятников. Мы стремимся инсценировать неидеальность, которую хотим представить как конституирующую, если не нашу

человека, то, по крайней мере, нашего персонажа.

Во всех этих жестах мы весело разрываемся между временем и идентичностями, вырезаем историю и ставим себя по обе стороны зеркала. При этом мы не