Шрифт:
Закладка:
– Так и не успели? – с явным сожалением спрашивает высокий красивый парень в коричневом полушубке.
– Не… только живого мяса и пошшупали! Ну да мне што! Што я, девок не пробовал? А вот Егорке да Пашке обидно: они на первака шли…
– А вот, паря, на гулянке в Макарьеве у нас было дело…
Я напряженно вглядываюсь в рассказчика: смуглый широкоплечий парень говорит неторопливо, весомо, уверенно. Его слушают затаив дыхание, он сидит на верхних нарах, окруженный группой своих, чувствуется, что он атаман среди них, ему скручивают самокрутку, он небрежно, не глядя, берет ее, извлекает из кармана «кишку», кремень, ударяет несколько раз по кремню кресалом – вата начинает тлеть, он закуривает, тушит «кишку» в гильзе и, сплюнув, продолжает:
– В Макарьеве, паря, мы за одну гулянку четырех девок спортили…
Я не верю ушам своим – как можно о таком говорить вслух, спокойно… И что со мной? Сидит рядом живая сволочь, насильник, негодяй, а я слушаю его, не встаю, не даю ему по морде… надо немедленно вызвать командира, чтобы этого гада взяли и судили… Но почему-то я продолжаю оставаться на месте, парализованный тем, с каким вниманием, интересом и одобрением следит весь вагон за его рассказом! Меня раздирают противоречивые чувства, каждое слово смуглого отпечатывается во мне, но вот начинает говорить другой, третий, и я начинаю понимать, что никто не осуждает, наоборот, – эти рассказы воспринимаются как бравада, они вызывают уважение и поднимают авторитет.
– Она с травы встала, юбку спустила и реветь. А я говорю: «Не плачь, Клава, война все спишет!»
– Ха-ха!..
– А я вот расскажу…
Резкий крик врывается к нам в окошки вагона, дверь распахивают снаружи, какая-то драка в темноте.
– Мантуровские! Межаки наших бьют! – слышим мы звонкий задыхающийся голос.
Мгновение – и весь вагон приходит в движение. Темные фигуры слетают с нар, расхватывают поленья и выпрыгивают в дверь, в темноту.
Все громче доносится какое-то топанье, выкрики, удары, кто-то закричал надрывно и тонко, что-то тяжелое бьется о стенки вагона, на нарах остались человек десять, напряженно прислушивающиеся к шуму драки, мату, грохоту.
– Сто-ой! – слышу я протяжный крик. – Прекратить! Стрелять буду, сволочи!
Выстрел. Другой. Третий.
В вагон влетают сразу несколько человек и разбегаются по нарам. Вот и остальные вваливаются возбужденной гурьбой, толпятся у печки, размахивают руками. Кто-то держится за голову и стонет. С грохотом летят на пол поленья.
– А межаков-то два вагона!
– Я тому лбу как дам по скуле, он и свалился!
– На меня двое потянули! Хорошо, Гришка выручил!
– Ну, робя, приготовься, межаки так этого не забудут!
– Из вагона по нужде не выйдешь!
– А сопровождающий-то! Вынял наган и палит!
А вот и он. В вагон впрыгивает сопровождающий. В руке его поблескивает наган. Он взбешен.
– А ну, все по нарам, мать вашу в гроб!
Его тон, а также вынутое оружие действуют безотказно: все моментально усаживаются по нарам и оттуда с интересом смотрят на него.
– Вы, робята, что? Ополоумели? – спрашивает он. – Кто драку начал?
– Межаки! – слышится сверху.
– Я вам дам – межаки! Вы ж на фронт едете, чего ж вам драться промежду собой? Еще раз задеретесь, буду стрелять не в воздух! Имею полномочия!
Сунув наган в карман, он выходит. Речь произвела впечатление. Напряжение ослабевает, народ начинает укладываться спать.
Я вспоминаю рассказы о межаках. Рядом с мантуровским районом лежит район, пересекаемый речкой Межой, отсюда название – «межаки». Межаки не выговаривают букву «з», вместо нее они говорят «ж», и за это их мантуровские дразнят «жмея», «жаража». Мантуровские и межаки испокон веков враждуют между собой. Если мантуровский парень оказывается в Межевском районе на гулянке, его избивают до полусмерти. Если межаку требуется идти по мантуровским селам, он старается днем отсидеться у кого-нибудь из знакомых и идет ночью. Мантуровцы не выдают девушек замуж в Межу, Межа не отпускает своих в Мантурово. Встреча группы межаков с мантуровскими всегда кончается жестокой дракой, иногда со смертельными случаями. Мантуровские все, конечно, отважные и лихие парни, межаки, напротив, – трусы и гады, не выговаривают «з», ихние девки носят панталоны из мешков, жаражы…
Так что драка не могла не возникнуть, и это не конец: я вижу, как некоторые берут с собой поленья на нары, а Пашка Громов, шебутной и хулиганистый парень, точит большой складень о камушек.
Я укладываюсь спать на свое место в углу. Под головой вещмешок, из щелей вагона дует, я поднимаю воротник бушлата и опускаю уши у шапки. Теперь тепло. Что там делают сейчас Мирра и мама? Наверно, спят. А может быть, мама не спит и думает обо мне. Интересно было бы рассказать им про сегодняшний день. Когда же поедем? Стоим уже, наверно, около восемнадцати часов. Неужели вокруг меня люди, с которыми мне придется быть вместе все время в армии? Не может быть. Хотя, впрочем?.. Ничего не известно. Спросить не у кого. Печка, наверно, остыла…
Резкий стук в дверь вагона заставляет меня поднять голову.
– Мантуровские! – слышится снаружи чей-то высокий голос. – Не хотели замириться – всех ночью перережем!
Шарья
Равномерный стук под полом и качание вагона заставляют меня проснуться. Ого! Да мы едем!
Дверь растворили немного, и свежий ветер врывается в вагон. Мимо нашего громыхающего вагона плывут костромские леса, кое-где богатые, густые, кое-где чахлые; тянутся унылые ноябрьские поля – иногда под снегом, иногда бурые; пробегают деревни, все однообразно серые и бедные; мелькает будка стрелочника и сам он, с желтым флажком в руке; идут вдоль пути ремонтные рабочие, в основном женщины. И снова поля, покрытые снегом, и снова серые деревеньки и леса, машущие нам ветками…
В вагоне оживление, на короткой остановке кто-то принес ведро снега, и теперь его оттаивают на печке для чая. Снег шипит и тает, поверхность его быстро опускается в ведро, и скоро только треть ведра мутной воды напоминает о бывшей роскошной белой шапке.
Пашка Громов, Витька, самый длинный парень в вагоне, и Мишка Соколов, вчерашний рассказчик, – встают у дверей. Пашка поднимает щепку и бросает ее в проходящую тетку с мешком за плечами. Щепка попадает тетке по валенку, и раздается дружный хохот. Теперь уже все трое начинают кидаться щепой и поленьями в идущих мимо по насыпи, гогот, улюлюканье, свистки сопровождают каждое удачное попадание…
– Закрой дверь!
– Остудили вагон! – орут с нар.
Дверь задвигается. Начинается еда.
Свет падает из двух маленьких окошек, расположенных по обе стороны двери. Сидящие наверху освещены, сидящие внизу – в полутьме, печка бросает отсветы, телячий вагон трясется и громыхает, слышен гудок паровоза, шестьдесят парней грызут сухари, жуют сало, попивают кипяток из кружек.
– Скоро Шарья будет!
– На базар пойдем!
– На Шарье базар баский!
– Льни-ко кипяточку, паря!
– Эй, ты, в очках! Ты, чай, не угорский?
– Нет. Ленинградский.
Несколько голов поворачиваются ко мне.
– С самого Ленинграду?
– Да.
– Поди, в Ленинграде-то лаптей не носил?
– Нет. У меня ботинки были.
– Ишь ты! Ботинки! Все городские – дармоеды. Наш хлеб едят, а работать – ни-ни. Пущай колхозник работает.
– А очки чего одел? – спрашивает меня крупный бледный парень с покатыми женскими плечами и рыхлым нездоровым лицом, на котором тускло поблескивают маленькие круглые глазки. У него самый большой сидор, в нем, наверно, пуда полтора сухарей. – Чего очки одел? – повторяет он. – Для
