дом, который стоял на самом краю Угор. Дальше были дорога, поле, лес, река. Зимой в полях гудели метели, а по вечерам слышался волчий вой. Летом в теплую погоду на большую лужайку перед домом выносили матрасы, и мы спали на свежем воздухе. Туда же выносили патефон и часто гоняли «Тиритомбу», единственную оставленную нам уехавшими старшими пластинку.

Ежедневно мы делали зарядку и мылись холодной водой до пояса. Мы это не любили, но медсестра зорко следила за нами: не помоешься – не пойдешь в столовую.

Новый год всегда отмечался как большой праздник. Мы красили бумагу, вырезали из нее флажки, нанизывали на нитки комочки из ваты и подвешивали эти «снежинки» к потолку.

Однажды в обед к нам пришли два заросших мужика с автоматами, поставили наших воспитательниц лицом к печке, заставили поднять руки вверх. Нам приказали сидеть тихо, не реветь. Набрали себе еду из наших котелков и ушли.

Обе наши воспитательницы, местные девушки, очень испугались, а мы хныкали от страха. Потом закрыли двери на засовы, накормили нас и успокоили.

Война только что закончилась, леса наши – глухие, в них было много зверья, и дезертиры тоже водились.

С отъездом старших детей жизнь наша стала намного скучнее. Но летом у нас появлялись гости из Ленинграда. Приезжали воспитатели, – их тянуло в Угоры, где они проработали два года, где было пережито так много.

Летом 1946 года приехал Лева. Целый месяц он для нас рисовал и очень много возился с ребятами, как воспитатель. Слепил нам из глины маски волка, медведя, козы и другие, научил нас делать папье-маше и устроил праздник с масками, с шуточными играми и еще многими интересными забавами. Уехал он в конце лета, оставив свет в наших сердцах. А мы вспоминали, как плакали наши старшие девочки, когда узнали, что он был тяжело ранен.

Валя Козловская

Вернулся детский дом в Ленинград в июле 1945 года. На Московском вокзале нам устроили торжественную встречу с музыкой. Нас встречали представители Гороно и оставшиеся в живых родители немногих детей.

Геня Мориц

После возвращения в Ленинград сразу поступил в ремесленное училище, где получил специальность слесаря. Потом четыре года работал на Кировском заводе, отслужил армию и пошел работать на завод «Кинап» ставший потом объединением ЛОМО. Там я проработал 39 лет слесарем шестого разряда.

Лида Филимонова

Когда мы вернулись в Ленинград, жизнь развела нас по разным дорогам. Мы как бы потеряли свою семью. Только тогда мы по-настоящему поняли, сколько труда вложили в нас наши воспитатели, чтобы мы, сироты, жили полной интересной жизнью.

Я всегда рассказываю родным и детям о нашем замечательном детском доме, о людях, которые окружили нас теплом и заботой.

Мы их никогда не забудем.

Все они останутся в наших сердцах навсегда.

Лев Разумовский

С Сашкой Корниловым я встретился после войны два раза.

Году в 45-м или 46-м, когда были еще слишком свежи детдомовские впечатления, когда постоянно будоражили воспоминания о недавнем прошлом, кто-то из ребят сказал мне, что я могу увидеть Сашку в садике напротив кинотеатра «Правда» около Звенигородской, что он бывает там ежедневно.

Я пошел туда, сильно сомневаясь, что встречу его, однако ошибся. Я узнал его сразу среди группы парней, азартно игравших в карты на двух составленных скамейках недалеко от входа. Рядом с ними прямо на земле лежали пачки денег.

Первый же взгляд на этих приблатненных ребят и их ответные взгляды исподлобья, с явной враждебностью ко мне, когда я окликнул Сашку, сразу убедили меня в наихудшем – Сашка вернулся в ту среду, из которой в войну его вырвал детдом.

Сашка тоже узнал меня сразу, сразу вскочил на ноги и, что-то крикнув своим дружкам, обнял меня за плечи и быстро вывел из сада. Это был жест защиты меня и одновременно предупреждающий картежников, что он меня знает и в обиду не даст.

Когда мы немного отошли от сада, я сказал:

– Сашка! Что же ты, гад такой, опять попал в блатную кодлу и забыл все, что было у нас в детдоме, мать тебя перемать!

Сашка остановился, посмотрел пристально и спросил тихо и укоризненно:

– Зачем ты материшься, Лева? Или язык общий со мной найти хочешь?

Пристыженный, я извинился.

Он широко и радостно улыбнулся и ответил уже без фокусов:

– Вот так-то лучше. Да. Живу интересной жизнью. А ты что хотел? Чтобы я с моей ногой пошел пилять на 80 рубчиков в месяц?

Дальше пошли разговоры о ребятах: кто где, кто учится, кто в ремеслухе, кто в Ленинграде, кто пропал… Незаметно дошли до Международного проспекта, и я потянул Сашку к комиссионному магазину, где в витрине стояли два бронзовых мушкетера, прекрасно вылепленных и прочеканенных неизвестным мне мастером прошлого века. Они были в шляпах с перьями, в камзолах, плащах, ботфортах и со шпагами.

– Смотри, какая красота!

– Тебе они нравятся? – спросил Сашка.

– Еще бы!

– Давай, я тебе их куплю.

– Ты что, с ума сошел? Они же по восемьсот рублей каждый!

Сумма казалась мне неслыханно огромной. К тому времени, после долгого и мучительного оформления документов на инвалидность, я получил вторую группу и пенсию 53 рубля в месяц (через год вторую сняли и заменили на третью – на десятку меньше).

Однако сумма совершенно не смутила Сашку. Он вытащил из кармана штанов пухлую пачку денег, повернул к двери магазина и спокойно сказал:

– Здесь хватит. Пошли.

– Никуда я не пойду. Не дури.

– Лева! – Сказал Сашка ласково – что ты гоношишься? Мне эти деньги легко достались. Завтра еще столько же будет. А тебе – забава.

Я дал ему понять, что, если он не спрячет деньги в карман, наш визит к Мирре отменяется. Он покачал головой, запихал деньги назад и замолчал до дома. Обиделся.

Мирра встретила его радостно, обняла, усадила за стол и разговорила. От острых тем Сашка ушел, я их тоже не поднимал, и мы весь вечер проговорили о детдоме.

После этого Сашка исчез.

Прошло два года.

Я был дома. В дверь позвонили. Я открыл. На площадке стоял мужчина с суровым обветренным лицом и прищуренными недобрыми глазами.

– Сашка? – ахнул я. – Заходи!

Он не двинулся с места.

– Дома есть посторонние?

– Никого нет.

– Где Мирра Самсоновна?

– На даче с дочкой.

– Жаль. Но все равно зайду.

Он шагнул ко мне. Мы прошли в мою комнату и проговорили весь вечер. Он только что вышел из тюрьмы. Рассказывал о тюремных нравах, обычаях, отдельных эпизодах тюремной жизни. Рассказывал как всегда образно, ярко, с его особым, корниловским юмором. А я смотрел на него, не переставая удивляться, как он изменился: под яркой речью и шутками скрывались тоска, настороженность, надломленность.

После этого визита он опять исчез. На этот раз навсегда.

Нина Иванова

…Не надо бить в барабаны.

Вся наша жизнь была тяжелой и прошла в жестокой борьбе за существование. Мы с большим трудом сочетали учебу с работой, которая давала нам возможность жить, – поэтому многие из нас остались недоучками.

Будучи по специальности геофизиком, я восемь лет копила деньги, работая уборщицей, мыла полы, чистила уборные, чтобы купить себе жилье.

Мы – поколение, надломленное войной. Рассказ каждого из нас начинается со слов «мама умерла» или «отец погиб на фронте», «Ленинградская блокада». Детдом был как спасательный круг. Потом была жизнь, жестокая и беспощадная, в которой каждый карабкался, как мог, чтобы не утонуть…

* * *

Мы