– Ты только посмотри… – мою электронную почту проверял Эндрю, поскольку я не мог уже пользоваться даже тачпадом ноутбука. – Это же неправильно.

«Неправильным» оказалось письменное подтверждение того, что аналитический центр Ассоциации БДН отныне отказывается принимать какое-либо участие в моих исследованиях, за исключением узкоспециализированной работы над синтезатором речи. Письмо было направлено всем компаниям, с которыми я общался по этому вопросу.

Эндрю выразил мой гнев:

– Почему-то они забыли упомянуть, как несколько недель назад чертова кучка председателей выставила тебя с заседания, «чтобы поговорить свободно»! А поскольку там никто, кроме тебя, не понимал толком, о чем говорить, все быстро сдали назад, перепугались и прекратили почти все исследования!

– Такая у них работа. Им нужно представить себя защитниками всех членов Ассоциации.

– Пускай, но ведь часть этих защитников – полные придурки! А Рэй? Он вообще затаился. Пока ты был ему нужен, всячески изображал дружелюбие, а теперь неделями не отвечает на письма. А помнишь того идиота, который ни разу не улыбнулся тебе при встрече?

– Он мне за весь прошлый год ни разу не улыбнулся. Думаю, просто гомофоб. Да и неважно, я ведь сложил полномочия. Меня выбрали из-за программы, в которой я обещал обеспечить процветание за счет высоких технологий. Если это невозможно внутри Ассоциации – буду работать с компаниями вне ее. И все равно сделаю так, чтобы результатами сотрудничества мог воспользоваться каждый. Возможно, нам всем так будет проще.

Да, я пытался сохранять позитивный настрой, но чувствовал, что мне разбили сердце.

А потом наконец пришло письмо от Рэя. Очень сухое, без тени сожаления. Никакого дружеского приветствия. Никакого дружеского прощания. Просто сообщение о том, что он и его компания не будут работать с частным лицом – и, соответственно, не планируют продолжать сотрудничество со мной. От остальных организаций, вовлеченных в деятельность аналитического центра, он ожидал такого же решения. Это означало, что сам центр продолжит существовать, но вести будет не предложенные мной исследования – и вообще обойдется без меня. Я же мог продолжать развивать любые идеи, но не имел права обратиться с ними в компании, которые до этого ими интересовались.

Эндрю уже ушел домой, но Франсис оставался со мной.

– Они могут так поступить? – робко спросил он, заранее готовясь услышать очевидный ответ.

– Уже поступили.

– Но это несправедливо! Ты без отдыха работал ради возможности осуществить эти идеи – и единственный не получал за это денег.

Обычно при столкновении с подобной вопиющей несправедливостью он быстро закипал. Но сейчас я слышал в его голосе только усталость.

– И мы потеряли столько времени! Могли вместо этого наслаждаться жизнью. Могли поехать в отпуск, пока ты еще мог самостоятельно есть. Могли хоть немного развлечься, черт побери! Все и так достаточно плохо, а мы потратили огромное количество времени на неблагодарных ублюдков, которые не заслуживают этих жертв.

Теперь он разозлился. Но это было лишь проявлением отчаяния и опустошенности.

– Чтоб им провалиться! Они того не стоят. Давай устроим отпуск на все лето, попытаемся расслабиться, посмотреть мир, в последний раз развеемся.

– Мне нужно написать книгу. Я ведь только начал. Даже если забыть о работе аналитического центра, на это уйдет все лето.

– Черт тебя побери, Питер! Не заставляй меня злиться на тебя и твой проклятый БАС еще сильнее!

Знаю, мы оба в тот момент были измучены хронической усталостью и переживаниями. В глубине души я понимал: он по-прежнему меня любит. Но в эту самую минуту любви не было. И я сломался.

Не помню, когда в последний раз плакал в присутствии Франсиса, – возможно, лет в двадцать. С тех пор я стал сильнее. Научился сопротивляться и защищаться. Поэтому первая слеза оказалась для меня неожиданностью. Вторая скользнула по другой щеке и удивила не меньше. Но их появление, похоже, изменило правила игры. Прошлое больше не имело значения. Всем было наплевать. Мне – в первую очередь. И тогда я просто позволил себе плакать.

Какая-то часть моего сознания отдавала себе отчет в том, что это несколько жалкое зрелище: мужчина шестидесяти одного года от роду, всхлипывающий от жалости к себе, заходящийся рыданиями, будто маленький ребенок. Никакого чувства собственного достоинства, никакого самоконтроля. Ни гордости, ни стойкости. Развалина.

– Твою мать! Ты чего?

До меня эти слова донеслись лишь глухим отзвуком из другого измерения. Они казались нереальными. Значение имела только черная дыра отчаяния, затягивающая меня обратно. Я ведь смутно помнил прошлые встречи с ней: в детстве, еще не нацепив доспех самоуверенности, я всегда был тем, кого последним выбирали в команду, единственным, кого не приглашали на день рождения. Никогда не был частью сообщества – но всегда оставался предметом насмешек. Всегда по другую сторону, всегда один. Я совершенно забыл это чувство. Но в тот день моими первыми слезами смыло все выстроенные за полвека стены, и оно вернулось.

Я рыдал в голос. Короткие жалкие всхлипывания казались совершенно инопланетными звуками еще и потому, что мне не хватало воздуха. Вот они – бренные, брызжущие слюной останки когда-то гордого человека…

– Да перестань ты, мы так не делаем!

Я пытался объяснить. Пытался заговорить. Но воздуха не хватало. Даже этого я не мог сделать. Я проиграл. И дальше будет только хуже. Гораздо хуже.

– Не надо так. Мы должны быть сильными.

В голосе Франсиса больше не было отзвуков гнева и раздражения, только напряжение человека, пытающегося сдержать слезы.

– Наша сила друг в друге, – он все-таки начал всхлипывать. – Я не выдержу, если ты сдашься…

Мы вцепились друг в друга, как одинокие изгои, брошенные на враждебной планете. Мы против всего мира. Навсегда. До горького финала. Мы обнялись, содрогаясь в конвульсивных рыданиях, – два старика, раздавленные бедой, неспособные больше бороться, готовые наконец сдаться.

Мы держались друг за друга целую вечность.

– Так, надо собраться, – Франсис первым вырвался из объятий черной дыры. – Мы найдем выход.

Я попытался ответить, но на это не хватило ни воздуха, ни слов, чтобы объяснить: выходов больше не осталось, времени слишком мало. Если мы не придумаем что-то, пока у меня еще есть голос, – вероятнее всего, будет уже слишком поздно придумывать новое. Неожиданно на меня накатила вселенская усталость. Физическая. Психологическая. Эмоциональная. Все кончено, я официально готов признаться самому себе, что сдался. И груз этого поражения, груз ожиданий перед теми, кто мне поверил, оказался слишком велик. К тому же я подвел и Франсиса.

– Я люблю тебя, – продолжая всхлипывать, сказал он.

– А-ар-р-уа, – выдавил я между неконтролируемыми рыданиями.