нем не слыхала, – заявила кассирша.

– Я знаю… я понимаю… – запиналась Пибоди, – вы слишком молоды, вы не могли слышать о нем, это абсолютно естественно. Но он очень знаменит и может прийти сюда когда угодно. Вот два доллара за вход, а записаться он ведь может позднее?

– Думаю, это невозможно, – ответила кассирша. – Он может стать членом клуба только через канцелярию.

– Но, милая, он придет! Он знаменитая звезда эстрады!!!

– Это очень неприятно, – заявила кассирша, – но у меня приказ правления.

Тут музыка зазвучала вновь, и тамбур опустел. Одна лишь миссис Рубинстайн стояла в дверях кафе. Ее большое лицо было очень бледно. Она спросила:

– В чем дело, мисс Пибоди?

Пибоди поспешно подбежала к ней и энергично прошептала:

– Вы не знаете, вы не знаете, что произошло!!! Тим Теллертон приедет сюда, он может появиться когда угодно, а прием ему у нас не подготовлен, и его даже не впустят без карточки члена клуба!

Миссис Рубинстайн с легким отстраняющим жестом сказала:

– Изложите факты. Как можно короче! Вы просили его прийти?

– Да.

– От вашего имени или от имени клуба?

– От имени клуба, – прошептала Пибоди.

– Есть еще что-нибудь, что мне необходимо знать?

– Я послала ему розы, а он раздражен. И я сказала, что его ожидает прием.

Повернувшись к кассе, миссис Рубинстайн сказала:

– Моя милая фрёкен, вы не учините абсолютно никаких препятствий, когда прибудет Тим Теллертон. Он приглашен правлением.

Она продолжила свою деятельность в бальном зале и, кивнув, подала знак дирижеру.

– Мистер Огден, у нас будет почетный гость. Я прошу вашего внимания. Когда вы увидите меня в дверях с пожилым, расположенным к полноте господином, вы прервете музыку. Вы возьмете в руки фанфару и сыграете пьесу Тима Тинкля. Вам ясно?

Мистер Огден сказал:

– Это пьеса, которую я не знаю.

– В таком случае возьмете только фанфару. Пусть кто-нибудь в оркестре передаст мне мою шляпу, первую от двери, а затем сыграйте медленный вальс, только один тур.

– О’кей! – согласился мистер Огден. – Но не впускайте гостя прежде, чем мы разделаемся с двадцатым веком.

Кивнув в знак согласия, миссис Рубинстайн вышла на улицу. Близко от входа стояла толпа облаченных в кожаные куртки тощих юнцов с пышными копнами волос. Шагнув к ним, она сказала:

– Добрый вечер! Мне нужна ваша помощь.

Повернувшись на сто восемьдесят градусов, они взглянули на нее. Один из них был Баунти-Джо. Она продолжила:

– Через некоторое время сюда приедет старый человек – в такси. Он был великой звездой эстрады, а имя его – Тим Теллертон. Тим Теллертон! А теперь я попрошу вас, когда он прибудет, выказать хоть какую-то долю энтузиазма.

«Она как галеон – крупная, заметная. А за последнее время стала еще больше», – подумал Джо.

Подойдя к ней, он сказал:

– Миссис Рубинстайн, все о’кей! Мы уладим это дело!

Стая юнцов за его спиной была совершенно неподвижна. Сигареты, мерцавшие в их руках, – неподвижны. Юнцы глазели на нее, как глазеют на выходцев из другого мира.

– Джо… – произнесла миссис Рубинстайн.

На какое-то мгновение она замешкалась, но не нашла что добавить и вернулась обратно в клуб.

Мистер Огден стоял впереди, у самой рампы, с вытянутыми руками.

– Двадцатый век! – воскликнул он. – Следуйте за нами в неотразимый, чарующий двадцатый век. Давайте на краткий миг вернемся назад, пусть вспомнит каждый из нас свой собственный – удивительный – двадцатый век! – Он повысил голос: – Прошу поаплодировать мисс… Алисии… Браун!

И вот она явилась снова, в сотый раз, дрожа от собственного возбуждения, ее всегда лихорадило при виде рампы.

Какой сюрприз – ее наряд! Она предстала, облаченная в шелк. Прежде этот шелк назывался сатином, и был он и более блестящим, и более дешевым по сравнению с другим шелками. В одной руке у нее был длинный сигаретный мундштук, а другую руку она изящно держала у самой своей низко посаженной, тонкой талии. Скованно, но уверенно достигла она середины сцены и запела:

– «Дельфин, коала и маленький старина-крысенок играли в покер, когда часы пробили восемь, все были в шляпах, и никто – не женат, а беби заставил нас позабыть про все на свете и пуститься в разгул!»

Неплохо, работа как работа. Она не утратила еще свой стиль, а ей около семидесяти. Правда, ноги у нее сильно и как-то некрасиво похудели, но пока она не двигалась по сцене и свет прожектора падал косо сверху, минуя шею, – еще куда ни шло… Лицо ее по-прежнему в форме сердечка и декорировано вечно удивленными бровями.

– «Дельфин и коала сказали: „Теперь нам плевать на вас, мы только играем в покер, а домой – ни шагу как раз, и это – нам в самый раз… ох, беби, дэнг, дэнг, дэнг, а спим мы – тэнг, тэнг, тэнг – в нашей собственной маленькой кроватке…“»

Ханна Хиггинс сидела в самом центре скамей и, слегка кивая в такт музыке, узнавала знакомые стишки, столь веселые и невинные… «Как они учтивы по отношению к нам, – думала она, – ведь двадцатый век наступил гораздо позднее… Хотя было бы, верно, приятно, если бы она спела что-нибудь из репертуара того времени, когда ты был действительно молод, а тогдашние наряды – красивы. Крыса так расстраивалась из-за того, что жила вместе со своей мамой, и это, разумеется, хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому».

Потом оркестр играл уже без песенного сопровождения. А мисс Алисия Браун застыла, как немая статуя, в черно-белом одеянии: плененная неподвижностью, взирала она во мрак праздничного зала.

– Бедный дружок! – произнесла миссис Хиггинс, ее мысли стали какими-то сбивчивыми, а миссис Рубинстайн подумала: «Это афазия, конец света».

Мистер Огден начал снова с того, что все это очень-очень хорошо, но ведь никогда не может все оставаться по-старому, а мисс Алисия Браун была по-прежнему нема и, подняв сложенные крестом руки, прикрыла ими лицо, застыв в позе стыда; затем она простерла их пред собой с обезоруживающей уверенностью в прощении публики. Прощение пришло немедленно в виде бурных аплодисментов. Сент-Питерсберг любил мисс Алисию Браун; раз за разом исполняли они вместе с ней первую строфу песни.

Огден был неглуп, он знал свое дело.

Всю свою жизнь Тим Теллертон был очарован дамами в возрасте старше его самого – дамами, которые, насколько это возможно, предоставляли радость для глаз и полновесное интеллектуальное общение. Он высоко ценил дружбу, не загрязненную чересчур личной интонацией, досадными неприятностями, дружбу, что в состоянии сохранить хотя бы искру увлечения, напряженности, едва уловимой возможности… Очень немногих женщин могло удовлетворить наличие этой тонкой