Это замечание вызвало у Молли невольный смех, и Сара поспешила сменить тему.

— Сегодня утром я получила письмо от Фредди, — сказала она. — Угадай, что он пишет? Он будет проездом где-то неподалеку и заедет ко мне. Всего на полдня, но это ведь тоже кое-что, правда? Я еще не сказала сестре Бернадетт и не спросила матушку, можно ли ему будет зайти, но она же непременно позволит, правда? Он же не просто какой-то посторонний джентльмен? Он мой брат. И тетя Энн тоже захочет его повидать.

— Конечно, ему позволят. — Молли никогда не называла мать-настоятельницу «матушкой» без крайней необходимости. Мысль о том, чтобы называть так кого-то, кроме родной матери, казалась ей дикой, особенно когда речь шла о монахине. — Конечно, позволят, а может, и выходной тебе в этот день дадут.

— Ты права, — радостно согласилась Сара. — Завтра схожу к матушке. Было бы чудесно повидать Фредди, я ведь его уже несколько месяцев не видела.

Они улеглись в постели. Сара, измученная физически после трудного дня, но полная радостных мыслей о предстоящем приезде Фредди, мгновенно погрузилась в сон без всяких сновидений, а Молли, измученная душевно, все лежала в темноте и думала о Томе, заново переживая минуты, проведенные с ним в саду и на холодном сыром кладбище, пока наконец тоже не провалилась в беспокойный сон, который, как ни странно, не принес ей ни отдыха, ни утешения.

Воскресенье, 13 ноября

Сегодня вечером я ходила в церковь в лагере, и, когда я подошла к воротам, меня уже ждал Том. Я не удержалась и оглянулась — не подглядывает ли за мной кто-нибудь из монастыря. Сестра М.-П. все время маячит где-то поблизости, и иногда мне кажется, что она за мной шпионит. Может быть, мать-настоятельница велела ей приглядывать за мной. Не знаю, но, во всяком случае, в тот раз ее не было рядом и она не видела, куда я иду и кто меня встречает. Да к тому же у меня есть разрешение от сестры Элоизы ходить туда. Она считает меня чуть ли не язычницей, а поэтому только рада, что я стала ходить на службы в лагере, пусть и на протестантские. Мне нравится работать с сестрой Элоизой. С ней, правда, не забалуешь, зато она добрая и великодушная. Хотя она часто бывает резкой с нами, но никогда с пациентами, и все ее мысли всегда только о них. Она многому меня научила, правда, по-французски я все еще говорю очень плохо.

Мы с Томом подошли к палатке, которую мистер Кингстон превратил в свою церковь. Там чудесно: маленький алтарь, покрытый белой тканью, и свечки в медных подсвечниках. По-моему, это его собственные подсвечники, и он их всюду с собой возит. Он ведь не все время в лагере — он мне говорил, что иногда выезжает на фронт и даже проводил службы прямо в землянках. Мы все сидим на скамейках и на стульях, которые он стащил туда со всего лагеря.

После службы почти никто не уходит, все сидят и разговаривают. Мы с Томом сидим рядом. Я узнаю о нем все больше и больше. Жизнь у него была нелегкая — он ведь вырос в приюте. Он рассказывает мне о жизни в Лондоне, а я ему — о Чарлтон Амброуз. Конечно, он уже кое-что слышал о нашей деревне от Гарри. Я не рассказывала ему про папу и вряд ли расскажу, хотя вообще-то с ним очень легко разговаривать. Иногда мне кажется, что я его всю жизнь знаю. Так что, может быть, все-таки расскажу когда-нибудь.

Кажется, мистер Кингстон ничего не говорил матери-настоятельнице, иначе бы меня наверняка выпроваживали из лагеря сразу после службы. Здорово, что можно уходить на несколько часов из монастыря каждую неделю, тем более что в деревне мы с Сарой уже давно не бываем. Иногда эти стены как будто сжимаются вокруг и давят на меня. Зато теперь у меня есть воскресные дни, которых я жду с нетерпением.

13

Воскресным вечером Молли вошла в ворота лагеря. Уже все знали, что она ходит туда на вечернюю службу, когда остается свободное время и, если не происходило ничего чрезвычайного, сестра Элоиза без возражений отпускала ее.

Том уже ждал ее по ту сторону монастырской стены, и они вместе прошли через лагерь к палатке, где Роберт Кингстон устроил свою церковь. Сначала они шли молча: между ними ощущалась непривычная неловкость. Оба знали, что что-то изменилось в их отношениях после тех минут в саду и разговора на кладбище на холодном ветру, но ни он, ни она не могли бы выразить словами, что именно.

Дружба, возникшая по воле случая и войны, окрепла благодаря их общей привязанности к Гарри. Дальше их отношения могли бы сложиться совсем иначе или не сложиться вовсе, думала Молли, лежа в постели в темноте и пытаясь разобраться в путанице мыслей, — если бы не запрет матери-настоятельницы. Может быть, она, Молли, и до сих пор видела бы в Томе Картере только раненого, нуждающегося в утешении после смерти друга, но когда монахиня запретила им встречаться, Молли вдруг поняла, как сильно ей хочется, чтобы эта дружба продолжалась, чтобы переросла… во что? Том был застенчив. Он никогда не предложил бы ей пойти против воли матери-настоятельницы. Молли знала, что приличия не позволяют ей самой делать первый шаг, и все же была рада, что предложила Тому встречаться в церкви. В конце концов, сказала она себе, именно там нам пришлось бы встречаться, если бы мы жили дома.

Когда она вошла в ворота, Том обернулся и увидел ее, и лицо у него расплылось в этой его редкой ясной улыбке, от которой в темных глазах загорался свет, пропадала привычная усталость. Молли невольно улыбнулась ему в ответ. Они поздоровались, но не коснулись друг друга, не пожали руки, не обнялись — им хватало и улыбок. Они повернули к церкви и пошли рядом, бок о бок.

— Как твоя рука? — спросила Молли, нарушив наконец молчание. — Ты выглядишь лучше, румянец на лице появился.

— Получше, спасибо, сестра, — ответил Том с усмешкой, и лед был разбит.

Так это и началось. Каждое воскресенье они встречались у ворот и не спеша шли в церковь, а после службы, когда, по заведенному священником обычаю, кое-кто оставался просто поболтать, Том с Молли тоже оставались — сидели рядом и разговаривали. Роберт Кингстон видел, как крепнет их дружба,