Тимоха остолбенело уставился на нее вытаращенными глазами, с отвисшей челюстью.

— Да ты… ты, стерва, что это плетешь? — заикаясь, сказал он. — Уматывай, пока я тебе в башку колодкой не запустил. Тебя разговор наш не касается.

— А потому, что надоела мне твоя шантрапа, — заорала женщина и показала храбро Тимохе кулак, — только и знают лопать до блевоты, а я убирай за ними. Ребятам вон молока не на что купить, а он и в ус не дует. Будто и делом занялся. Сейчас придет Мама, и все бросишь, опять за пьянку.

Тимоха глухо, по-кошачьи урча, попытался все же было подняться, но рука Семена Карповича опять властно усадила его за верстак на чурбан.

— За укрывательство я тебя могу упечь тоже, Тимоха. Так что тут благодари жену. Она правильно рассудила, раз попался, так что уж скрывать…

Тимоха проговорил злорадно:

— Вам, товарищ Шаманов, тоже надо рассудить. Про кисет с кольцами золотыми напомним.

Семен Карпович дернулся болезненно, вдруг сдернул с верстака широкий кожаный ремень и хлобыстнул по спине Тимоху, заоравшего истошно, повалившегося на пол. Он снова взмахнул ремнем. Пронзительно взвизгнула жена Тимохи и тут, не помня себя, Костя кинулся к Семену Карповичу. Успел поймать конец ремня.

— Не надо, Семен Карпович.

Ни разу не видел такого яростного взгляда Шаманова:

— Ты что, Пахомов, — закричал он, — ты что нос свой суешь…

— Не надо, — снова тихо и упрямо повторил Костя. И почувствовал, как обмякла рука Семена Карповича. Ремень глухо катнулся по полу.

— Не надо, так не надо.

Семен Карпович повернул голову к окну и в этот момент с какой-то радостью воскликнула жена Тимохи:

— Да вот он и сам, ваш Мама…

По тропе, пригибаясь под потоками воды, бежал торопливо, оглядываясь по сторонам, Мама-Волки. Был одет он в черное полупальто, хромовые сапоги, на голове нахлобученный на самый нос картуз. В руке что-то завернутое в тряпье.

— Ты, Костя, к окну, а я за дверь, — быстро скомандовал Семен Карпович. Он затолкнул женщину с ребятами в кухню, закрыл дверь, а Тимохе, все еще сидящему на полу, потирающему плечи, пригрозил наганом:

— Пикнешь — сразу пулю получишь. А ну садись за верстак.

Тимоха проворно уселся, но еще не знал, что ему делать — то ли так сидеть, то ли за молоток браться. Решил подколачивать сапоги и набрал в ладонь гвозди. Успел раза два тюкнуть молотком по подошве до того, как замерли тяжелые шаги на крыльце. Наверное, чутьем уловил Мама-Волки опасность за дверями и повернул обратно. Понял это и Семен Карпович. Он крикнул Косте:

— Беги, через огороды подул, видно. Догадлив оказался…

— Ну, — заорал он и выругался скверно.

И тогда Костя бросился к двери. Он пронесся за сарай, прыгнул через заборчик и сразу же в другом конце длинной гряды увидел бегущего Маму-Волки, без картуза, в распахнутом полупальто, с растопыренными руками, как будто он ловил куриц на этой гряде с помятой дождем картофельной ботвой.

— Стой, — закричал Костя, подняв наган. Мама-Волки рывком вскинулся на высокий каменный забор, перебросил свое крупное тело на другую сторону и на мгновение задержался, чтобы взглянуть на своего преследователя. Одновременно с выстрелом разжались руки, сжимавшие камни забора, и он бессильно скользнул вниз.

Перепрыгнув забор, Костя увидел его лежавшим на боку. Пуля попала под левый глаз и как гранатой разорвала затылок. Ни страха, ни жалости не испытывал он в этот момент. А было лишь какое-то деловитое любопытство.

Подбежал постовой — знакомый парень с винтовкой в руке, в темной от воды шинели, в кепке и солдатских обмотках на ногах. Спросил, кивнув на труп:

— Ты это его, Пахомов? А я слышу, выстрел — бегу и думаю: «Кто это средь дня лупит». Налетчик, что ли, или так просто?

Он тронул худым ботинком плечо Мамы-Волки. Тот перевернулся на спину и рука глухо хлестнула по тротуару, заставив шарахнуться в сторону сбившихся уже зевак-прохожих. Голубой остекленевший глаз уставился в небо, серое все еще от дождя и туч.

— Конченый, — спокойно сказал милиционер, — надо на телегу да в морг. Подошел Семен Карпович, проговорил как-то даже сочувственно:

— Ну вот, а Яров хотел его в оперу, в певцы… Замес-то Шаляпина.

И еще, задумчиво уже:

— Может, и рассчитался ты, Константин, за Настьку. Очень может быть…

35

В розыск Костя возвратился уже в полдень. Прошел в свою комнату. Там было пусто. Стукали от ветра рамы распахнутых окон. Рассеянно закрыл их, сел за стол.

Вот теперь вновь, как ожил Мама-Волки. Бежал огородом, растопырив руки, валился с забора на тротуар… Узнает когда-то Нинка-Зазноба. Обрадуется или заплачет? Все же первая любовь. И почему Семен Карпович сказал, что он, Костя, расплатился с Мамой-Волки за Настю. Значит, что-то знает…

По коридору застукали каблуки. Дверь распахнулась и в комнату заглянул Карасев. Вспыхнули блики на стеклах пенсне.

— Пахомов, там внизу Шаманова милиционер повел. Вроде бы арестован он.

Костя бросился к окну. И правда — по двору, под конвоем милиционера шел Семен Карпович. С опущенными плечами, заложив за спину руки, как рецидивист. Вот он поднял голову, увидел их лица в окне и слабо попытался улыбнуться. Тут же опустил голову, что-то сказал. Милиционер не ответил, а лишь перекинул винтовку с одного плеча на другое.

— Может, ошибка какая, — забормотал за спиной Карасев. — Или по анонимному письму.

Костя ворвался в кабинет Ярова. Тот стоял возле телефона и накручивал ручку. Увидев Костю, нахмурился, упрекнул строгим голосом:

— А стучать кто за тебя будет, Пахомов?

— Я насчет Семена Карповича…

— Насчет Семена Карповича…

Яров едва не бегом пересек кабинет, остановился подле него, глянул снизу вверх и вспыхнул яркий румянец на щеках.

— А ты молодец, Пахомов, молодец, что не дал Шаманову избивать ремнем человека.

— Обидели его, — сказал Костя, — дескать, взял он кольца у Артемьева.

— Слышал я эту историю с кольцами, — ответил Яров. — Тут можно верить, можно и не верить. Но что кулаки в ход он пускал уже и после революции, я это знаю точно. До сих пор не произошла революция в голове Шаманова. А было бы известно и ему и всем нам, что удары ремнем или пощечины, а то еще, говорят, любил он пуговицы обдирать с арестованных — это приемы полицейских чинов старого режима. Со стороны членов советской рабоче-крестьянской милиции никакие истязания и надругательства по отношению к преступному элементу недопустимы. Пусть трибунал решает с ним. Ну да ты что? — вдруг спросил отрывисто и сердито. — Опять жалость заела. Ох, и жалостливый же ты,