боль?

Как из этих ран

течет твоя кровь,

и все лишь для того, чтобы увериться в близости твоей,

земная жизнь во плоти, в полноте.

Чувствуешь ли ты, что я теперь испытываю жесточайшее желание собственной боли?

Что я хочу видеть собственную кровь

лишь для того, чтобы не все погрузилось в прошлое?

Жизнь, что натворила ты со мной?

Зачем пришла ты? Зачем ушла?

О прошлое, коль ты бежишь от меня,

останешься ли ты моим прошлым, моим?

Как солнце все стремительнее склоняется над морем,

будто втягиваемое им во мрак,

так клонится, клонится, клонится

неудержимо

твой образ в пучину прошлого,

и одна-две волны накрывают его.

Как облачко теплого дыханья

тает в холодном утреннем воздухе,

так исчезает для меня твой образ,

и твой лик, твои руки, твоя фигура

уже неведомы мне.

Мне видится улыбка, взгляд, привет,

но все это распадается, растворяется

без утешения, без близости,

распалось

и вот исчезло.

Хотелось бы вдыхать аромат твоего существа,

впитывать его, в нем пребывать,

подобно пчелам, которых тяжкие соцветья жарким днем

манят

и опьяняют;

подобно бабочкам ночным, пьянеющим от запаха цветов;

но ветра резкий порыв разгоняет аромат и рвет цветы;

а я стою, глупец,

перед исчезнувшим, ушедшим.

Такое чувство у меня, будто огненные клещи рвут на куски

плоть мою,

когда ты, моя прошедшая жизнь, ускользаешь от меня.

Бешеное упрямство и гнев овладевают мной,

швыряю в пустоту дикие, бесполезные вопросы.

Почему, почему, почему? – твержу я без конца.

Почему мои чувства не в силах удержать тебя,

уходящую, ушедшую жизнь?

Начну я думать и вспоминать,

пока не найду того, что утратил.

Но чувствую,

как все, что надо мной, подле меня, подо мной,

загадочно и безучастно усмехается мне в лицо,

смеется над моими безнадежными страданиями.

Поймать ветер,

вернуть прошедшее.

Душа и зренье злеют.

И ненавижу я, что вижу,

все ненавижу я живое и прекрасное,

что тщится стать заменою ушедшего.

Хочу я жизнь свою, я требую назад ее,

мое прошлое,

тебя. Тебя – и глаз слезою застлан,

и я за пеленою слез

твой облик весь

и всю тебя

вновь обрету?

Но я не буду плакать.

Слезы помогают лишь сильным,

слабых они делают больными.

Без сил дождался вечера,

приятна мысль о ложе мне,

что сулит забвение,

если уж обладать не в силах я.

О ночь, погаси все, что разлучает, даруй мне всецелое забвение,

будь милостива ко мне, ночь, сослужи твою нежную службу,

вручаю себя тебе.

Но мощна и мудра ночь,

мудрее, чем я, сильнее дня.

Пред чем бессильна сила вся земная,

пред чем пасуют мысли все и чувства, упорство и слезы,

всем этим осыпает ночь меня от щедрости своей.

Нетронутой враждебным временем,

свободной, чистой, всю тебя

приносит сон ко мне,

тебя, прошедшее, тебя, о жизнь моя,

тебя, о день вчерашний, вчерашний час.

От близости твоей пробуждаюсь глубоко за полночь

и пугаюсь —

ужель ты снова потеряна для меня? Ужели тщетно суждено искать тебя мне,

тебя, мое прошлое?

Протягиваю руки

и молюсь…

и узнаю я новость: прошедшее возвращается к тебе,

подобно самому живому фрагменту твоей жизни,

через благодарность и раскаяние.

Улови в прошедшем Божие прощенье. Его доброту.

Моли, чтобы сегодня и завтра Бог тебя хранил.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Это произошло позднее, во вторник после Пасхи, 3 апреля 1945 года. На западе громыхали американские пушки. Из ворот Бухенвальда выкатил в ночь неуклюжий фургон с газогенераторным мотором. Спереди в машине были навалены дрова для газогенератора. Сзади, где места едва хватило бы на восемь человек, пытались как-то устроиться шестнадцать узников со своим еще не конфискованным скарбом. Если кому становилось дурно, его держали на руках товарищи. Йозеф Мюллер, капитан Гере, генералы фон Фалькенхаузен и фон Рабенау (с которым Дитрих Бонхёффер делил камеру в последние два месяца и играл в шахматы), статс-секретарь Пюндер и Василий Кокорин, племянник Молотова, летчики (англичанин Хью Фэлконер, Пэйн Бест, фон Петерсдорф и другие) – словом, все знаменитые обитатели подземного бункера лагеря Бухенвальд. Каждый час грузовик останавливался: требовалась прочистка газовых труб. В фургоне не было света, заключенным не выдали ни еды, ни питья. Бонхёффер, обнаружив в своих запасах щепотку табака, пустил самокрутку по кругу. К рассвету деревянных чурок в машине поубавилось. Теперь двое узников могли попеременно стоять у окошка в двери фургона. Кто-то узнал промелькнувшую деревню. Направление, в котором они двигались, не сулило ничего хорошего. Путь явно вел на юго-восток. Там был другой лагерь. Заключенные знали его название и его специализацию: Флоссенбюрг. Но охранники даже раздали сейчас завтрак.

Когда время приблизилось к полудню, они добрались до Найдена. Здесь все должно было решиться – повернут ли они налево, в узкую долину, ведущую наверх, к Флоссенбюргу. Машина затормозила. Снаружи послышался говор: «Проезжайте, мы вас не можем принять… все забито!» И в самом деле фургон двинулся дальше – прямо на юг. Так, значит, не в лагерь смерти? Но через несколько километров двое военных полицейских дали знак остановиться. Новый приказ? Выкликнули Мюллера и Лидига, капитана 2-го ранга, их пожитки вытащили из груды вещей. Дитрих Бонхёффер отпрянул назад, чтобы его не заметили. Несчастный Гере с черной повязкой на глазу отскочил за ним; он сидел с Мюллером в одной камере. (Йозефу Мюллеру удалось спастись, а Гере разделил 9 апреля судьбу Бонхёффера во Флоссенбюрге.) Наконец машина снова тронулась в путь, но подавленное настроение в ставшем просторным фургоне не проходило. Но теперь, когда Флоссенбюрг остался позади, охранники стали мягче и приветливее. У одного крестьянского дома они приказали узникам выйти из машины. Свежий воздух после долгих месяцев, проведенных в подземелье! Разрешено было подойти к колодцу во дворе, хозяйка вынесла кувшин молока и краюху ржаного хлеба. Над долиной Наба стоял ясный погожий день.

В сумерках въехали в Регенсбург. И здесь все переполнено. Наконец дверь отворилась, и заключенных повели в здание