Шрифт:
Закладка:
Не хватало одной лишь Рут… Этого никогда не случалось. Она ни разу еще не опаздывала. Вальтер то и дело выбегал к главному входу. Вот последний трамвай, которым она могла бы приехать, а ее нет. До отхода поезда оставалось три минуты.
— Что могло с ней приключиться? — спрашивал староста группы Ганс. — Я думал, что ты договорился с ней вчера.
— А как же! Конечно, договорился, — ответил Вальтер.
— Ничего не понимаю. Ждать больше нельзя ни минуты. Ты едешь с нами? Или…
— Я остаюсь. Поезжайте. Мы, может быть, еще догоним вас.
С радостными возгласами бросились юноши и девушки на перрон. Вальтер грустно смотрел им вслед. Об этой поездке он давно мечтал. В рюкзаке лежали великолепные лакомства, даже плитка шоколада с орехами, который она так любит…
Три часа тридцать пять минут. Сквозь окна пассажирского зала он видел, как тронулся поезд…
Вальтер не был знаком с матерью Рут; он еще ни разу не был у них, и какое-то неясное чувство охватило его, когда, войдя в столь знакомый ему снаружи дом, он прочел на дверях фамилию «Лауренс». Он позвонил.
Открыла стройная седая дама.
— Что вам угодно?
— Прошу прощения. Мое имя Вальтер. Рут дома? Мне очень хотелось узнать… я хотел спросить…
— Войдите, пожалуйста! Она нездорова.
— Нездорова? Когда же она захворала? Что-нибудь серьезное?
— Надо надеяться, что скоро все пройдет.
Спокойная манера фрау Лауренс действовала как-то благотворно. Смущение Вальтера рассеялось, он пошел за ней по коридору, но остался за дверью, когда она вошла в комнату дочери.
Как красиво убран коридор. Яркие обои. Большая вешалка с шкапчиками и зеркалом. Акварели на стенах.
Фрау Лауренс вышла к нему.
— Войдите, пожалуйста, господин Брентен.
Она лежала в большой кровати, похожая на маленького ребенка, бледная как смерть, и взгляд — испуганный, робкий.
— Рут, что с тобой?
Она не ответила, не шевельнулась, только по щекам медленно покатились слезы.
Не снимая рюкзака, он осторожно подошел ближе. Остановился у кровати и спросил:
— Почему ты плачешь?
Она не ответила, только слезы потекли сильнее.
Вальтер оглянулся. Фрау Лауренс в комнате не было. Он снял рюкзак и присел на край кровати. Положил руку на одеяло, там, где вырисовывалась ее рука.
— Но скажи же наконец хоть словечко. Что у тебя болит? Почему ты плачешь?
— Ты очень ждал меня?
— Все ждали. До последней минусы.
— Мне очень, очень жаль. Поверь мне.
— Ну, ладно уж. Не так страшно. Наверстаем. Я рад, что ничего серьезного.
— Ничего серьезного, — повторила она шепотом и спрятала лицо. — Нет, нет, ничего серьезного.
— Смотри, что я тебе принес. — Он вынул из рюкзака приготовленную для нее плитку шоколада. — С орехами. Ну, довольна?
— Спасибо, Вальтер!
— И еще вот масло. И…
— Ты такой добрый.
— Больных нужно выхаживать, чтобы они поскорее выздоравливали. А тебе надо как можно скорее выздороветь. Неужели ты думаешь, что мне хочется опять остаться одному, без тебя?
К его удивлению, она снова заплакала, еще сильнее прежнего. Плач был тихий, неслышный, но слезы текли непрерывно.
Он посмотрел на нее.
— Ничего не понимаю. Что с тобой такое? Почему ты плачешь?
— Ты ведь не одинок, Вальтер.
— Нет, у меня есть ты.
— И друзья.
— Ты для меня больше, чем все друзья вместе взятые.
— Правда?
— Ты сомневаешься?
— Дай руку, Вальтер.
После поездки в Герде группа собиралась пойти в концерт; Рут спросила, пойдут ли. Послезавтра она уже будет себя чувствовать лучше и обязательно присоединится к ним.
На прощанье она протянула ему обе руки. Он взял их, крепко стиснул и бережно опустил на одеяло. Потом он сделал то, на что до сих пор еще ни разу не решался, — погладил ее по волосам, наклонился и поцеловал ее трепещущий изумленный рот, поцеловал нежно и коротко…
На улице ему хотелось крикнуть всем, кто попадался навстречу: «Радуйтесь за меня! Я так счастлив!» Он шел и смеялся, сам не замечая этого.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
I
В последние дни октября стояла бурная погода. Черные тучи днем и ночью бешено неслись на северо-запад, подгоняемые порывами холодных шквальных ветров. На площадках и в парках ветер в неистовой пляске гнал впереди себя опавшую листву, уличный мусор и людей.
Затем наступили холодные дни, полные тягостного затишья.
Ноябрь принес туманы…
Они ползли, точно дым большого пожара; переваливали через дома и колокольни, наполняли улицы и ложились на Альстерское озеро. Они проникали в дома через все оконные и дверные щели и томили людей — усталых, слабых, давно уже изнемогших от страданий.
Жизнь в городе замерла. Трамваи не шли. На Эльбе не было паромов. Мелкие ремесленники отослали домой своих подмастерьев, купцы закрывали магазины. Лишь колокола на церкви св. Петра звонили — словно хотели сказать отчаявшимся: не бойтесь, бог вас не покинет! Но многие слышали в их трезвоне другое — им казалось, что лихорадочные удары колоколов предостерегают: «Готовьтесь! Близится конец мира!»
Каждый чувствовал на себе действие общего разложения, но рабочие верфей и заводов по-прежнему спозаранку тянулись по улицам, ведущим в порт, — мрачные, ожесточенные, зловещие толпы. Подняв воротники пиджаков, засунув руки глубоко в карманы, они шли, один за другим, как и Людвиг Хардекопф, еле волоча ноги. Шатались от голода и усталости, но шли. Ярость и возмущение кипели в них — но они шли. Утро за утром. Знали, что каждое новое утро несет им только страдание и безнадежность. Знали, что невзгоды с каждым днем будут расти. Фронты разваливались, им это было известно. Они понимали, что не сегодня-завтра все рухнет. Вечерами, смертельно усталые, сидя в нетопленых жилищах перед пустыми мисками, они вели мятежные, грозные речи. А на рассвете, едва затрещит будильник, поднимались и молча, точно подгоняемые таинственными силами, плелись на верфи, на фабрики.
II
Но вот пришел день, когда возмущение повело за собой даже самых усталых и отчаявшихся. Немногим отважным удалось повести за собой миллионы нерешительных. Словно живительный дождь, несущий заряд жизненных сил, пролился над городами и вселил в людей новый жар жизни. Миллионы кричали: «Довольно!» Многомиллионная людская воля повелевала: «Конец войне!»
На верфях и заводах никто не прикасался к инструментам. Перед булочными собирались толпы женщин; подгоняемые голодом, они разбивали стекла и жадно расхватывали все, что попадало под руку. Отпускники не возвращались в свои части — и никто больше не называл их дезертирами. И, наконец, наступил день, когда все единомыслящие, осознав великую силу своей солидарности, сплотились для совместной борьбы.
Из Киля прибыли матросы. Десять, быть может,
