Шрифт:
Закладка:
— на-ка, зажми зубами. А то кричи изо всей мочи. Здесь глухо, никто не услышит, не испугается. Давай, Олег, не терпи. — И я заорал. А потом потерял сознание.
Очнулся в избе, на своей постели, на кровати Прохора, на которой он всё равно не спал:
— на печи-то мне больше глянется, — пояснил он как-то мне, — кирпичи тепло долго хранят, отдают постепенно. Самый раз для стариковских-то костей.
Прохор пил чай, чинно прихлёбывая из блюдца. Хитро подмигнул мне: — ну что, очухался? Обедать будем, тебя вот только ждал. — Я осторожно сел на кровати, прислушался: боли не было. Опираясь руками на табуретки, перебрался к столу. Есть совершенно не хотелось, внутри всё постыдно дрожало. В выцветших глазах старика мелькнуло сочувствие и он впервые не пытался уколоть, задеть меня насмешливым словом:
— что поделаешь, парень, надо тебе выдержать моё лечение. Такое вот оно — через боль. И то радуйся, что вовремя ты ко мне попал. Ещё бы годик и всё, умерла бы главная-то жилка, засохла за ненадобностью. А так вылечу я тебя, если твоего терпения хватит.
Я хотел и боялся поверить старому знахарю. Вдруг все мои мучения напрасны, и через год, убедившись, что мне нельзя помочь, он разведёт руками и признается в своём бессилии?
В эту ночь я долго не мог уснуть. Я скучал по Аллочке, по детям, представляя, что они делают вечерами. Может быть, Радость моя хотя бы отдохнёт от своего капризного инвалида, выспится, не поднимая голову от подушки на каждый мой тяжёлый вздох. Но нет, едва ли. Скорее всего она совсем измучилась, исхудала от горьких мыслей обо мне и так же не спит ночами, терзаясь тягостными думами. Я прикрыл глаза, представляя пушистую золотистую головку, аккуратный точёный носик, сладкие розовые губы своей жены:
— спи, Радость моя и не думай ни о чём плохом. Я вынесу всё, стерплю любую боль, лишь бы старик вылечил меня и ты снова была счастлива со мной.
* * *
Просыпаясь по утрам, я с душевным трепетом ожидал предстоящих пыток. Два — три раза в неделю старик топил баню. Я покорно укладывался на живот, предварительно сжав зубами уже третью сосновую палочку. Медленно, аккуратно Прохор прохаживался по моей многострадальной спине веником, смачивая его в горячей воде. Я не обольщался его ласковыми поглаживаниями, потому что вскоре они превращались в натуральное избиение. Откуда только и силы брались хоть и у крепкого, кряжистого, но всё же старика! А потом наступало время, когда он откладывал веник и принимался мять, гнуть и корёжить мой позвоночник. От боли темнело в глазах и подступало беспамятство, но больше я не орал, несмотря на подначивания и насмешки Прохора. Я лишь молил бога и всех святых, которых мог вспомнить, чтобы они не позволили ему окончательно сломать мне хребет. Удивительно, но даже рёбра оставались целы. После этой бани на мне места живого не оставалось, но наступал следующий день, а с ним и новые издевательства над моим многострадальным телом.
* * *
В дни, когда Прохор не волок меня в баню, он разминал, гнул и терзал мой позвоночник на широкой скамье у окошка, попеременно втирая самодельные мази и масла, в составе которых я даже и не пытался разобраться. Знаю только, что в одну из них входил яд гадюки — этот резкий запах был известен каждому волку. Ещё он использовал зверобой — масло из него имело ярко-жёлтый цвет. И постоянно я пил отвары трав, чьи целебные свойства были известны лишь Прохору.
Так прошло лето. Наша избушка стала похожа на сказочную, которая была у Бабы-Яги. С потолка свисают пучки трав, на чердак Прохор тоже поднимает охапки какого-то сена. В сарае пахнет сушащимися цветами и листьями. Я удивляюсь ему — когда только и успевает собирать в тайге такую прорву травы. Пытаюсь помогать, как могу, но получается плохо. Коляски тут у меня нет, а с костылями я управляюсь неважно.
С нелюдимым стариком мы притёрлись, попривыкли друг к другу. Как-то, под настроение, он даже рассказал мне, как погибли его дети. Рассказ всколыхнул в нём тяжкие воспоминания, он долго не спал, всё ворочался и вздыхал на своей печи. Я искренне сочувствовал ему, но что я мог поделать?
* * *
Наступившая осень никаких изменений в моём состоянии не принесла, и я приуныл. Совершенно незаметно я как-то поверил в грядущее чудесное исцеление, притерпелся к ежедневной изнуряющей боли и всё надеялся, что однажды утром я встану на ноги. Но чуда всё не было.
Прохор остро поглядывал на меня, но молчал. После обязательной порции утренних пыток, когда я в изнеможении валялся на скамье, боясь пошевелиться, Он встал с табуретки, на которой сидел, разглядывая меня, и стал неторопливо одеваться. Я не лез к нему с вопросами — мало ли, может, в сарай пошёл, где у него жили две козы, но когда Прохор сдёрнул со стены ружьё, я не удержался:
— далеко собрался?
— Нет, недалече, — усмехнулся он, — чего всполошился? Или своих поблизости чуешь?
Мы никогда не говорили с ним о моей волчьей ипостаси, и тем более, я не обращался в зверя, зная его отношение к волкам. Да мне и не хотелось. Чего уж там — калека, инвалид.
— Не чую, — отрицательно качнул я головой, — просто так спросил, извини.
Прохор скривился на моё извинение и тяжело вышел в дверь, плотно прижав её, чтобы не выстудить избу.
Боль потихоньку отступала, и я задремал. Проснулся от шагов на крыльце. Вошедший хозяин довольно сказал:
— сейчас лечить тебя будем!
Я сел на лавке и с недоумением посмотрел на убитого глухаря, которого Прохор бросил на пол у двери: — дохлую птицу будешь прикладывать, что ли?
— Сам ты дохлая птица! — огрызнулся старик, — а это благородный глухарь! Сейчас одевайся, пойдёшь на улицу и ощиплешь его. Потом я скажу, что будешь делать дальше.
Не слишком умело я ощипал глухаря, не зная, что делать с ним дальше. Теперь птица лежала на полу, я сидел на лавке, а Прохор, улыбаясь, сказал: — теперь оборачивайся. Вот это твой обед. Давай, Олег, выпускай своего волка! Кстати, посмотрю, какой ты будешь.
Я ничего
