высматривал в кулисе Костю, но его там не было.

Он держал Веру за обе руки в своей ложе, в темноте, умолял выслушать его. Ему было не до аплодисментов, не до шумной толпы.

– Иди, – Вера повернулась к нему, – тебя вызывают. Публика требует режиссера.

– Обещай, – торопливо шептал Костя, – нет, поклянись, что никуда не сбежишь!

– Иди, – настаивала она, – нельзя же так!

В ложу постучали, дверь распахнулась, на пороге появился Мейер.

– Константин, – воскликнул он, – вас просят!

Мейер увидел Веру, церемонно поцеловал ей руку и поторопил Костю:

– На сцену, на сцену! Все потом!

Пришлось быстро сбежать по технической лесенке, выйти на сцену, кланяться и принимать цветы. Костя не сводил глаз с ложи, но темнота скрывала Веру от него, и он не мог понять, там она еще или ушла.

Их вызывали раз двенадцать, не меньше, Костя устал от софитов, бьющих в глаза, и насквозь пропотел в своем костюме. Наконец занавес закрылся, публика потекла на улицу, а он бросился назад – по той же лестнице вверх, по ковровой дорожке к ложе, к бархатному барьеру… никого.

Верино кресло стояло пустое, и на нем лежала программка с арлекином и дамой. Костя схватил ее, раскрыл, перевернул – на обороте было написано: Медуза. Он швырнул программку обратно на кресло, кинулся бежать, не разбирая дороги, к служебному выходу.

На улице уже сгущались сумерки, и вся Вена казалась продолжением театральных декораций. На Кертнерштрассе замерли в каменных вазонах гортензии, стриженные шарами, и луна была такая же, как та, что парила над сценой, окутанная тонкой кисеей. Он мчался, охваченный тем же безумием, что и его герои, опьяненный нежной музыкой, взлохмаченный и бледный, как будто в гриме. Люди отступали с его пути, но он их не видел: вокруг Кости были бесплотные тени, и среди них только одна живая, с бьющимся горячим сердцем – Вера, его Вера.

Он едва не проскочил переулок, где находился ресторан, потом резко повернул, поскользнулся, зашатался, но удержался на ногах и увидел ее. Вера сидела на диванчике перед входом, и он сразу охватил взглядом ее всю: длинные ноги, светлые в полумраке, нежные плечи, распущенные волосы и улыбающиеся губы.

Костя подлетел к ней, думал, она встанет и он схватит ее в объятия, но Вера так и осталась сидеть, даже головы не подняла. Он рухнул на диванчик рядом с ней, запыхавшийся и бесконечно счастливый. Понял, что должен был принести ей цветы – сколько букетов ему сегодня подарили, а он все их бросил за кулисами, так спешил. Нет, чужие он бы ей дарить не стал, он купит… где здесь цветочный магазин? Костя хотел вскочить, бежать еще куда-то, потом выпалил неожиданно:

– Как дела?

– Да так себе, – Вера пожала плечами. – А у тебя?

– Я сам еще не понял, – признался Костя честно. – Но раз ты пришла, все будет хорошо.

К ним подошел швейцар, наклонился к Вере:

– Фрау Эдлингер, ваш столик готов.

Вера с готовностью поднялась, не дав Косте продолжить. Он попытался ее остановить, но она позвала, нахмурив лоб:

– Идем! Давай поедим.

Костя подчинился, пошел за ней и за официантом на второй этаж. Он уже знал и верхний зал «Медузы» с удобными кожаными креслами, и свечи в морских раковинах, и стол, за которым они сидели в первый раз. Костя попросил шампанского, и официант откупорил бутылку, но Вера накрыла свой бокал рукой.

– Мы же празднуем, – возмутился Костя, – ты что!

– Мне воды, – ответила Вера, – просто воды с газом.

Косте почудилась в ее голосе мстительная нотка, и он не понял, за что она сердится на него. Заговорил торопливо:

– Я знаю, я тебя обидел. И я не такой богатый, как твой муж, не могу дарить тебе музейные картины, и замка у меня нет.

– Неправда, – серьезно возразила Вера, – ты подарил мне целую оперу. Это гораздо больше и картины, и замка. Дело не в этом.

– А в чем? – воскликнул Костя. – Что я не узнал Веронику Седых? Ты до сих пор злишься?

Вера покачала головой.

– Значит, мы будем вместе?

– Нет.

– Почему?

– Есть причина.

– Ты передумала разводиться? Только не говори, что ты меня не любишь! Я знаю, что любишь, всегда знал.

– Люблю. С двенадцати лет. Я этого и не скрывала. Но сейчас все изменилось.

– У тебя кто-то есть?

– Есть. Точнее, будет. Ребенок.

Костя отмахнулся, словно она сказала какую-то глупость:

– Послушай меня: я никому не позволю нас разлучить. Я никуда от тебя не уеду. Я хочу быть с тобой, и я…

– Ты меня не слышишь? – Вера наклонилась к нему над столом.

– А? Что? – сбился Костя.

– У меня. Будет. Ребенок.

Костя замер с широко распахнутыми глазами.

– В каком смысле? Ребенок? Чей?

Вера откинулась на спинку кресла и рассмеялась с облегчением.

– Наконец-то! Вот как с тобой говорить, если ты не понимаешь обычных слов?

– Слова я понимаю, – пробормотал Костя, – но ребенок? Это как?

– Как у всех, – Вера пожала плечами.

– Чей?

– Мой.

– А еще?

– А еще одного человека. Который сидит сейчас здесь и несет чушь, потому что растерялся и испуган.

– Ничего я не растерялся, – начал Костя запальчиво и тут же запнулся: – То есть… Ребенок от меня?

Вера кивнула:

– Угу.

– И ты говоришь мне об этом вот так, мимоходом?

– А как я должна была сказать? Оркестр позвать? Фанфары?

– Нет, но это же… Это же грандиозно! Это же значит, что мы с тобой… Что ты со мной…

– Костя, остынь, – попросила Вера, отпивая воду из стакана. – Ребенок ничего не меняет. Я просто хотела, чтобы ты знал.

– Что значит «не меняет»? Нет уж, теперь ты останешься со мной!

– У нас ничего не выйдет, – вздохнула она. – Мы случайно встретились, немного увлеклись, но все закончилось.

Костя открыл рот, чтобы возразить, но она его опередила:

– Если захочешь общаться с ребенком, я не буду мешать. Хотя ты вряд ли захочешь. Для тебя на первом месте твоя работа, и это справедливо.

– А для тебя разве нет?

– И для меня тоже.

– Значит, в этом мы одинаковые. А еще мы любим рисковать. И не боимся неожиданностей. Разве этого мало?

Костя схватил ее руку и крепко сжал.

– Я все это время думал только о тебе! Ты же видела «Садовницу» – она про нас с тобой! Мне казалось, ты должна понять, что для меня значишь! Прошу, не надо мстить мне сейчас за то, что я в детстве не обратил на тебя внимания. Я был эгоистом, самовлюбленным – называй меня как хочешь, все правда! Но теперь совсем другое дело. Ты