Влада уж и не слыхала его слов, двинулась, шатаясь. Народец, что шел навстречу, кланялся ей, благо дарил, а ведунья, как во сне улыбалась и кивала. Через улицу прошла худо-бедно, а вот в проулке не сдюжила, привалилась плечом к заборцу. И навовсе бы осела в пыльную траву, но услыхала топот конский, а вслед за тем крепкие руки обхватили плечи, не дали упасть.

– Влада, здесь я, – Глеб прижал к себе крепенько. – Держу, любая. Всю жизнь бы держал, – и целовал в висок, гладил по волосам.

– Глебушка, как отыскал? – обняла за шею, приникла, почуяла тепло, что лилось от Чермного, сил прибавляло. – Не гляди на меня, не надо. Грязная я, как чучелко, – жмурилась, прятала личико на широкой груди Глеба.

– Да хоть какая, – хохотнул. – Чумазой еще лучше, хоть не ослепну, глядя на тебя. Я и сам грязный. Варяг порты мне порезал. И сапог я порвал.

Владка глаз приоткрыла и оглядела Чермного: лоб в саже, из портов коленка выглядывает, на долгой тугой косице паутина и листы сухие. Один сапог худой, а на втором голенище распорото. Против воли улыбнулась, глядя на такое-то нелепие.

– Смешно тебе? – в глаза заглядывал. – Смейся. Оно лучше, чем слезы лить. Плакала, Владка? Вон по щекам чумазым полосы. Давай свезу до дома, сама не дойдешь. Упадешь в лопухи, не сыщу. – Ответа ждать не стал, подхватил на руки и подсадил в седло, а потом и сам поднялся. Прижал ее головушку широкой ладонью к своей груди и повел коня.

– Я думал, выжгли городище дотла, – говорил тихо, оглядываясь. – Ан нет, дома целые. А все иное за седмицу-другую наново поставят. Еще краше станет Новоград.

– Нежата оборонял, старался, – Влада прижималась щекой к груди Глеба.

– Сказал бы я, как он старался, – шипел Чермный, – да ты защищать его примешься. Может, тебя на княжье подворье свезти? Обскажешь ему, какой он расхороший.

– Глебушка, что ж ты ругаешь меня? – погладила грязной ладошкой по щеке.

– Ругаешь… – брови супил, сердился. – Еще и не начал. Ты зачем по городищу бегала? Варяги лясы не точат, хватают за косы и в кусты волокут. Влада, себя не бережешь и меня не жалеешь.

– Жалею, – потянулась снова приласкать, но не сдюжила, уснула в Глебовых руках да сладко так, будто на лавку улеглась под тёплую шкуру.

Спала, как на мягком облаке лежала. Вокруг синева и свет солнечный: тепло, отрадно и спокойно. И глаз открывать не хотела, да пришлось. Почуяла, что рядом кто-то есть, смотрит-разглядывает.

В незнакомом дому светло. Солнце утреннее в окошки заглядывает. На широкой лавке шкуры богатые, сама ложня – нарядная. Бревна светлые, потолки высокие. Полы скоблены едва не до белизны, а на них кинуты половицы пестрой шерсти. Влада присела, волосы откинула со лба и оглянулась.

На лавке опричь ведуньи баба в годах: глаза блескучие, волос темный на висках серебром подернулся. Руки тонкие, но не бессильные. На голову плат накинут шитый, а понева бабья с золотой нитью и незнакомой вязи.

– Здрава будь, – баба улыбнулась. – Спала сладко, даже будить не хотела. Сын упросил.

– Здрава будь, – Влада ноги спустила с лавки. – Скажи, где это я? И кто твой сын? И как зовут тебя?

Та брови возвела смешливо, а уж потом и ответила:

– Людмилой назвали, – усмехнулась. – Сын мой Новоградский воевода, Глеб Чермный. А ты у него в дому спишь. Второго дня привез тебя и сам сюда уложил.

Владка и растерялась. Щеки румянцем полыхнули, а руки потянулись к волосам – прибрать и распутать.

– Прости, тетенька. Не знала я, что воевода сюда повезет. Думала на своей лавке окажусь, а вот как вышло. Сын у тебя своевольный, что порешит, то и сделает. И не спросит никого.

– Глебушка завсегда такой. Мальчонкой бывало упрется, как бычок, и не уговоришь. А уж как вырос, так и вовсе сам себе голова, – Людмила засмеялась, но себя одернула: – Ты ж пить-есть хочешь, а я к тебе с разговорами. Пришлю челядинку, подаст воды. Ты по сию пору чумазая. Нелегко пришлось? – погладила по волосам теплой рукой.

– Ничего, тетенька, сдюжили, – Влада руки Людмилиной не стряхнула, сидела смирно до той поры, пока видением не окутало. – Муж твой ярится, хочет в Новоград идти за тобой. Отпускать не желает. Третьим днем жди.

– Вон как… – Людмила задумалась, но не промолчала: – Глебушка обсказал, что ведаешь ты… Влада, знаю, что он за мной придет, и Глеб знает. Но место мое опричь сына. Если он роду Чермных неугоден, так и мне там делать нечего.

– Тетенька, так он станет Глеба обратно звать, – замялась, не зная, как сказать Людмиле, что у мужа мысли алчные: про власть, про злато и про Глебово воеводство.

– Станет, а как иначе? – кивнула. – Чай, сын-то теперь не Глебка Волк Лютый, а сам воевода Новоградский. И деньга тут, и почёт, и слава роду.

Ведунья голову к плечу склонила, смотрела и видела на лице Глебовой матушки то же, что и на лице сына – упрямство.

– Не пойдешь к мужу?

– Еще чего, – отвернулась и руки на груди сложила. – Сколь просила его, тугоухого, чтоб не гнал Глебушку, сколь рыдала, а он ни в какую! Пусть сам теперь стяжает и злата, и славы.

– Не ходи, – Влада улыбнулась в спину упрямой тетке. – Тут счастлива будешь. Ты сыну нужна, любит он тебя, бережет. Через зиму поставит тебе терем, при нем скамеечка широкая под кустом черемуховым. Ты на ней сидеть станешь и солнцу радоваться. Вижу, здорова будешь и покойна.

Людмила обернулась, глазами высверкнула:

– Вещать принялась? А я просила? Как же теперь дождаться покоя и терема, а? И без волховского слова знаю, что Глебушка меня любит и бережет.

Владке бы осердиться, а не смогла: уж очень сын на матушку похожий. С того улыбнулась и кивнула:

– Прости, тетенька, более не буду волховать. Вижу, ни тебе, ни сыну твоему того не надобно. Благо тебе за теплую шкуру и мягкую лавку. Пойду я. Воеводе от меня кланяйся, не оставил одну в проулке. Благо и ему.

– Не осердилась? – Людмила хохотнула. – Я Глебушку с младых ногтей пестовала, чтоб своим умишком жил.

– Знаю, тетенька. Непривычен он с каждым чихом к волхвам бегать.

– Рассказал, значит? Стало быть, верит тебе. Глеб попусту языком не мелет, – улыбнулась светло. – Ты уходить собралась? Так он там в сенях топочется, тебя поджидает. Звать челядинку, нет ли?

Влада и затрепыхалась. А как иначе? Косы нечёсаные, запона измарана.

– Не сочти за труд, кликни, – сказала и смотрела, как Людмила со смехом вышла из ложни, но и вернулась скоро с челядинкой.

Девка пухлая помогла обмыться, вздеть чистое и косы распутать. Молока поднесла испить. Людмила смотрела неотрывно, будто иного дела не было:

– Так-то лучше, – кивнула. – Дюже ты красивая, Влада Новоградская. От таких не токмо радости, но и горести. Сына моего привечаешь, нет ли?

– Не привечаю, тетенька. Горести от меня более, чем радости, – голову склонила, благо даря, а потом двинулась вон.