Время: 11 часов 47 минут. Поезд «Ист Джапан Рэйл» № 318, следующий из Токио в Киото. Скорость: 300 километров в час.

Скорость, как я уже усвоил, — враг внимания. Слишком быстрое движение разрушает сосредоточенность, разбивает ее на миллион мелких осколков — слишком крошечных, чтобы хоть что-то поймать.

А красота? Она тоже исчезает со скоростью? Или в скорости есть своя собственная, размытая красота? Вот крылья колибри вибрируют восемьдесят раз в секунду. Вот вспышка молнии пересекает небо. Вот негромкий свист японского синкансэна, поезда-пули, мчащегося из города в город.

Сейчас, садясь в вагон на шикарной станции Синагава в Токио, я не знал, бояться или смеяться. У этого поезда словно бы подтянутое тело пловца, а к нему приделан плоский нос утконоса. Выглядит он смешно. И великолепно. Синкансэн — словно Робин Уильямс среди поездов. Порождение абсурда, дерзко пренебрегающее законами физики, причем на такой невообразимой скорости, что ему сразу все прощаешь.

Так же как Робин Уильямс не соревновался с другими юмористами, синкансэн не стремится состязаться с другими поездами. Его конкурент — самолеты. Компания Japan Rail постаралась полностью воспроизвести ощущение, будто вы в салоне самолета. Можно считать, что я на борту аэробуса, с той разницей, что здесь нет ремней безопасности и стандартных объявлений о том, что делать в маловероятном случае посадки на воду.

Точно по графику мы отправляемся со станции Синагава, и поездка становится еще больше похожа на авиаперелет: вот тоненький свист, вот гравитация слегка вдавливает меня в кресло — и все происходит так гладко, куда там «Амтраку» с его тряской и пляской.

Если все пойдет по плану — а в Японии обычно именно так и бывает, — то 365 километров от Токио до Киото мы промчим всего за два часа восемь минут — сущая ерунда. Мы летим! Нет, мы не летим. Только выглянув из окна, — чтобы посмотреть не на горизонт, а на придорожный домик или переезд, я начинаю получать отдаленное представление о нашей невероятной скорости.

Скорость — явление относительное. Она бессмысленна без ориентиров.

Мимо меня проходит проводник и подбирает одноразовые палочки для еды, которые кто-то… окей: которые я уронил. На мой взгляд, это мелочь, не заслуживающая считаться мусором. Но он, очевидно, счел иначе. Мои убежавшие палочки нарушили эстетическую гармонию поезда. Так уж оно в Японии принято: или все как надо, или все совершенно наперекосяк.

Я достаю маленький черный блокнот — не тот идеальный, который потерял в Англии, ему замены нет, — но более прозаическую модель. Отгибаю резинку, которой стянуты мои мысли. Переворачиваю на чистую страницу, полную новых возможностей, и начинаю писать список. Люблю списки. Пожалуй, составление списков — занятие поистине философское. Не верите мне — спросите Платона.

Он тоже составлял списки. Он перечислял особенности царя-философа, признаки хорошей жизни. Его ученик Аристотель пошел дальше. Он вообще был главным составителем списков в истории философии. Стремясь обуздать реальность порядком, он создавал целые системы категорий и подкатегорий[136].

Две тысячи лет спустя Сьюзен Сонтаг выразительно и с безупречным интеллектуализмом пояснила свою привычку составлять списки: «Я воспринимаю ценности, я дарую ценности, я созидаю ценности и даже создаю — или гарантирую — существование. Этим обусловлена моя страсть к составлению списков»[137]. Умберто Эко выразился лапидарнее: «Список — начало культуры»[138].

Мои способности в этом деле не столь грандиозны. Мои списки не гарантируют существования и не дают начала культурам. Насколько я знаю, они также не воспринимают ценностей, но помогают привести в порядок мысли. Позволяют осмыслить мир, самого себя, а что может быть ценнее для философии?

Залог правильных списков — в верном определении категорий. Категории должны быть достаточно обширны, чтобы охватить множество объектов, но достаточно компактны, чтобы их сами охватывал ваш ум. «Лучшая музыка всех времен» — это слишком широко; «Лучшие польки, написанные в Чикаго в 1930-е американцами польского происхождения» — слишком узко.

Я смотрю на список, который только что набросал в блокноте: «Другие страны, где я жил». Список не особо длинный — всего три пункта, но он в более значительной мере, чем любой другой список, определил мой образ мыслей и меня самого.

Каждая страна из списка научила меня чему-то важному, пусть и невольно. Индия научила находить покой среди хаоса. Израиль научил ценить савланут — терпение. Бесценные уроки, но с тем, что дала Япония, не сравнить. В Японии я — человек книги, фанат слов и людей, которые их используют, — обрел бесценный навык заткнуться на пять минут и попробовать существовать по-иному. Япония научила меня философии вещей.

Прекрасных, малых вещей.

* * *

«Записки у изголовья». Что за странное название, думал я, впервые узнав об этой книге лет двадцать назад. Жил я тогда в Токио, работая корреспондентом NPR. Название зацепило меня. Что это за книга такая, название которой в дословном переводе звучит как «Книга подушки»? Книга, написанная тысячу лет назад мало кому известной куртизанкой из Киото? Как так вышло, что книга привлекает читателей десять веков спустя?

Я начал разбираться в вопросе — да тут же и закончил. Мне приходилось заполнять отчеты о состоянии японской экономики или пожилого населения страны, а иногда срочно лететь в Индонезию или Пакистан, чтобы осветить тлеющий конфликт. У меня не было времени — или, если быть честным, желания — читать книгу тысячелетней давности, не посвященную ничему конкретному. Однако эта книга, сама ее идея, меня не покидала, сосланная в отдаленные провинции моего мозга, терпеливо ожидающая, пока в центре освободится место.