Ой, как ноет в груди, тянет тревога жизненные силы, скручивает сердце непрошенным страхом. Пусть Ингварь скажет, успокоит. А не ведает, так пусть пошлет прознать, не велика забота.

— Где он? — снова повторила Марфа, не дождавшись ответа.

— Как закон праотцов наших гласил, — хрипло проговорил Ингварь, опуская голову и глядя в пол, — за шурина своего месть сотворил, живот свой положив.

— Какого шурина? Чего положил? — ничего не поняла Марфа.

«Какого шурина, что он творил? Зачем что-то творить? Кто его заставил?» — в голове слова Ингваря перемешивались, не желая складываться в нужный смысл.

— Преставился муж твой, сестра. Вдовая ты, — посмотрел на нее Ингварь в упор.

«Преставился? Кто преставился? Чего там еще про вдову?» Марфа всеми силами отпихивала очевидное — Миронега больше нет, нет ее любимого Мироши. Она уже понимала это на уровне подсознания, а уму то прочувствовать воли не давала.

— Кто тот шурин? — загородилась она глупым вопросом.

— Брат твой, убиенный Изяслав, а во Христе Михаил. Муж твой погиб, Марфа, — настойчиво постучал в ее сознание Ингварь. — Я не хотел того, Бог тому свидетель, я оставил его в стороне от сечи, он сам полез, сам, слышишь?! Вот, крест целую про то, — Ингварь выволок цепь нательного креста, приложился губами к краю распятья.

«Погиб», — смирился разум, наконец впуская страшную весть. Марфа медленно села на лавку. «Я сгубила и его, он умер ради меня. Я опять все разрушила. Влезла в его рай, погубила его коз, его пчел, его избу… его сгубила. Мироша, прости меня, прости! Я просто хотела, чтобы ты любил не только это все, но и меня. Я хотела стать тебе нужной, важнее чем пчелы… Дурная. Я люблю тебя».

— Марфа, ты меня слышишь? — донеслись слова Ингваря. — Мне жаль, что так вышло, но на все воля Господня, мы не властны… Да ты поплачь, поплачь, коли хочется, поплачь, пока никто не видит.

И слезы сорвались безудержным потоком, умывая лицо. «Ну, как же так, Мироша?! Ведь ты же отцом скоро станешь. Я знаю, ты дитя свое хотел иметь, сына, продолжателя. Да ты бы даже дочке рад был, ладушкой бы называл. А уж какой отец ладный из тебя бы вышел. Мироша, любенький мой!» Марфа судорожно дернула плечами.

— Как успокоишься, мы поговорим, — Ингварь заспешил прочь из горницы.

— Где тело? — встрепенулась Марфа, вскакивая. — Тело мужа моего где?

Ингварь сморщился как от зубной боли.

— Погребли. Всех уж схоронили.

— Моего где схоронили?

— Поспрошаю.

— Ты не ведаешь, где мой муж погребен?! — в неожиданной для нее ярости выкрикнула Марфа.

— Чего ты орешь?! — шикнул на нее Ингварь. — Я что, должен ведать, где какой ратный погребен?

— Он мой муж!

— Он бортник, смерд. Семьи у него нет, никто за телом не явился, значит в скуделицу уложили.

— Как же нет, коли я его семья! — взвыла Марфа, задыхаясь злобой.

— Ты княжья дочь! — тоже вышел из себя Ингварь. — Об чем ты своим скудным умишкой думала, когда с ним под венец шла? Радуйся, что Бог его прибрал, позор твой скроем.

— А я не стыжусь, да такого мужа средь князей-то еще поискать, — гордо вскинула голову Марфа. — Чего мне стыдиться, коли он единственный мне руку помощи протянул, никого не побоялся, все ради меня оставил…

— Да чего у него было-то, чтоб оставлять, — пренебрежительно бросил Ингварь.

— Ты должен был погрести его со всеми почестями, как положено. Он тебе рязанский стол добыл.

— Я сам себе его добыл. Кровью моих людей снег под Рязанью полит! Не единого твоего мужа схоронили, — огрызнулся Ингварь.

Марфа отвернулась, обида положила холодные пальцы на тонкую шею.

Отчего-то вспомнилась Услада, скромная, тихая, с большими карими очами ласкового теленка. Зачем она кинулась под стрелу? Не Марфу она защищала в тот страшный миг, как мнилось глупенькой княжне-баловне, жить Услада без своего любого не захотела, выбор роковой сделала мгновенно. Только сейчас Марфе все открылось… Но у бедной Услады не было дитя от любимого, а у Марфы есть. И есть долг пред Мирошей — родить ему дитя. Она будет осторожной, она потом наплачется, успеет утонуть в горе.

— Недосуг тебе со мной, княже, чай, дела зовут, — стерла Марфа тыльной стороной ладони слезы.

— Ну, завертелся я, не доглядел, прости, — миролюбиво проговорил Ингварь, подходя к сестре и осторожно укладывая руку ей на плечо, — надо было все скоро делать — власть перенять, на княжий двор въехать, нарочитую чадь рязанскую принять, пред вечем выйти. С этими переговори, этих не забудь, суета, морока. А как припомнил, уж всех схоронили. Как его было искать, не обратно же скуделицы разрывать, рязанцы бы не поняли. Всех их отпели, как положено. По всем церквям за упокой читали. Да то ж всего лишь тело бренное, мученики первые, муки за веру страшные принимавшие, нешто после них всегда мощи оставались, а все ж пред Богом стоят, святы. Да вот хоть митрополита Константина припомни, на что уж ученостями украшен был гречин, а и тот велел тело свое по преставлению псам на съедение выкинуть, смирения ради.

— Мне дозволено будет к скуделицам тем сходить? — перебила Марфа.

— Сходишь, обязательно, и молебен по монастырям закажу. Все сделаю. Ну, отдыхай. Завтра вече, надобно будет выйти, сказать люду рязанскому, как было. Это надобно, — выделил голосом Ингварь, — а иначе муж твой зря сгинул, и вои мои зря животы положили. Марфуша, ты понимаешь, как это важно?

— Понимаю. Я сейчас к скуделицам схожу?

— В церковь иди. Потом к скуделицам, а лучше приляг, поспать тебе надобно.

Ингварь вышел. Марфа осталась одна… Нет, не одна. Их двое — она и частица Миронега, их дитя.

Малый холмик скуделицы и большой дубовый крест. Рядом еще одна могила, и еще. В которой? Воевода Сбыслав сказывал — вороножская та, что по десную руку. Марфа постояла на коленях у каждой, горячо молясь и кладя земные поклоны, касаясь лбом холодного снега. Хотелось упасть на него плашмя и рыдать не останавливаясь, но нельзя застудить дитя. В сером облачении послушницы с скромным