Ни в какой социалистический лагерь я не поеду.

– Ты мне не отец! – выкрикнула я, так что в балюстрадах загудело.

– В том-то, пожалуй, и проблема, – холодно ответил он.

Голос у меня дрожал от бешенства: «Что ты сказал?»

– Тебе всегда не хватало отца, Вера.

Я ткнула пальцем ему в грудь, сердце трепыхалось, как у зайца. «Больше никогда так не говори. Никогда. А лагерь социал-демократический».

Если в семействе Фалк статья создала мне проблемы, то среди молодежи я изрядно прославилась. Писала я всегда, и вскоре выяснилось, что у меня определенно есть талант к острым формулировкам и персональным выпадам того несложного типа, какой требуется в газетной полемике. Социал-демократы, во всяком случае не принадлежавшие к столичным интеллектуалам, группировавшимся вокруг «Мут даг», такими качествами не обладали. Люди осмотрительные, практичные, добродушные, приземленные, они искренне стремились сделать мир менее ужасным местом для угнетенных, но писать не умели. Их статьи были сухими, как отчеты ревизоров, читать невозможно.

То, что я умела писать агитационные политические тексты, объяснялось, безусловно, моими мечтами о писательской карьере. Плюс и в девятнадцать лет я уже понимала, что политику и реальность не только документируют.

Ими манипулируют. Их создают.

Любой автор по сути фокусник, соблазнитель, иллюзионист. Опытным фокусником меня, пожалуй, не назовешь, но я изображала врагов в карикатурном виде и рисовала мечты о будущем. Была мечтательницей. Всю жизнь уносилась прочь в фантазиях. А разве не мечта – основа всех форм социализма да отчасти и самой жизни? Мечта о счастливой жизни или о будущем, когда все люди станут свободны. Когда труд за деньги и погоня за прибылью будут подчинены радости и счастью, когда люди смогут любить кого захотят, когда надежды женщин сменятся свободой поступать по собственному разумению – заниматься искусством или хоть купаться нагишом в лунную ночь.

Вдобавок я была девушка наивная и довольно-таки несведущая, но тем летом спустилась с небес на землю. Над палаточным лагерем в Тангене, подле Сунндалсёры, развевались красные и норвежские флаги. Мы, бергенские, приехали достаточно большой делегацией. Правда, зимой, в самом конце гражданской войны в Испании, двое наших товарищей погибли в боях за Таррагону. Но это лишь еще укрепило нас в уверенности, что фашизм – чума, с которой необходимо бороться, любыми средствами.

Белые палатки рассыпались по берегу Эре, словно целый город. Чуть поодаль от нашей стояла палатка Эйнара Герхардсена[71], и по утрам мы, благоговея, видели этого стройного, худощавого, серьезного человека – раздетый до пояса, лицо в пене, он брился.

Несколько палаток побольше служили столовыми, там же, если расположиться на воздухе было нельзя, происходили важнейшие лекции. Хотя перед нами выступали такие крупные деятели, как Герхардсен и Трюгве Браттели[72], самое сильное впечатление производили немецкие беженцы – социал-демократы. Едва зайдя в помещение, где ждали выступления немцев, ты сразу замечал разницу. Лица у них зачастую были старше, морщинистые, серьезные, в глазах читались печаль изгнанников и горячее желание вернуться. Многие из них здорово наторели в норвежском, и хорошо сформулированные и четкие доклады заставляли всех прочувствовать трагедию, постигшую их страну.

Неофициальным лидером немцев-эмигрантов был человек, который называл себя Вилли Брандт[73] и жил в Норвегии уже несколько лет. Голос у него был низкий и решительный, манера спокойная и уверенная, аргументация – логичная и четкая, даже на языке, который он освоил уже в зрелом возрасте.

Нас он просто завораживал.

Во время выступления, когда он целый час описывал мрачную ситуацию, в которой европейские социал-демократы оказались накануне схватки с фашизмом, в заднем ряду появился еще один человек. Не в пример Брандту и другим немцам, в нем чувствовалось что-то бесшабашное и легкомысленное, тотчас привлекавшее интерес. Он и сидел небрежно, почти развалясь, в широких вельветовых брюках, мятой полотняной рубашке, со шляпой под мышкой. Но когда после доклада он взял слово и задал Брандту вопрос, то совершенно изменился.

Дословно я вопрос не помню, но речь шла о том, какой стратегией радикальные немцы должны ответить национал-социализму. В результате между двумя немцами возник горячий спор, потому что парень в полотняной рубашке считал, что брандтовские сторонники приносят больше вреда, чем пользы.

В этой же дискуссии полностью раскрылось мое собственное дилетантство: после их перепалки я подняла руку и от всей души выступила в защиту советской модели общества, без частной собственности и капиталистической эксплуатации, общества людей нового, социалистического типа. Тут моя речь обрела особый эмоциональный накал, потому что я вдруг увидела перед собой отца, прямого, загорелого, с косой на плече. Выступление снискало аплодисменты многих молодых норвежцев из молодежных дружин, где Советский Союз по-прежнему высоко ценили.

Вилли Брандт развенчал мои утверждения одно за другим: да, он сам тоже был заворожен Советами. Но эта страна – потемкинская деревня, сказал он, серьезно глядя на меня.

«Потемкинская, как это?» – недоуменно спросила я.

Григорий Потемкин, объяснил он, во время поездки царицы Екатерины Великой в Крым в 1787 году строил декорации деревень, чтобы убедить ее, будто развитие идет полным ходом. Потемкинская деревня создавала видимость реальности: не какова она на самом деле, а какова должна была бы быть.

Потемкинская деревня. Брандт, очевидно, имел в виду негативную характеристику, но мне выражение сразу понравилось.

В твоем идеальном обществе, строго выговаривал мне Брандт, миллионы людей умирают с голоду, их отправляют в ссылку или казнят при малейшем подозрении. Кроме того, косное марксистское разделение на буржуев и рабочих в итоге толкало и умеренные слои мещан в объятия фашистов, а между тем сейчас, как никогда, нам необходим единый антифашистский фронт. Мечтания благородны, но затмевают причины основополагающего хаоса в политике.

Некоторое впечатление я все же, наверно, произвела, поскольку тем же вечером, когда я сидела возле палатки и читала при парафиновой лампе, из сумерек вынырнул парень в полотняной рубашке. Большинство остальных собрались у лагерного костра, он немного постоял, наблюдая за мной, и только потом вышел из тени.

– Что читаешь? – спросил он. Как и Брандт, он прекрасно говорил по-норвежски, с легким немецким акцентом.

– «Грешники на летнем солнце»[74]. Норвежская книга, ты наверняка ее не знаешь.

Он взял книгу в руки.

– Она вышла по-немецки перед приходом нацистов к власти. Sünder am Meer. Сперва я прочитал ее по-немецки, а потом по-норвежски. Знакомые романы читать легче. И прочел я эту книгу с удовольствием, по-норвежски. Там ведь парней зовут Фредрик и Эрик?

– Не забудь про девушек.

– Там все наивны. Верят в новый тип человека. Который создаст лучший мир. Без войны, без угнетения, где люди