— Бергманы — не хоккейная семья.

— Вы же шведы, ради всего святого. Хоккей изобрели в Северной Европе.

— В Новой Шотландии, горошинка.

Я давлюсь практически ничем, если не считать абсурдности того, что слетело с его языка.

— Прости, как ты меня только что назвал?

Рен улыбается, выключая конфорку под рагу и накрывая его крышкой.

— Мне нужно уменьшительно-ласкательное обращение к тебе. Пробую разные варианты.

— Эм. Как насчёт Фрэнки? Отлично сгодится.

— Пфф, — Рен сокращает расстояние между нами и встаёт между моими ногами. Эти тёплые мозолистые ладони проходятся по моей шее, зарываются в волосы, массируют ноющие мышцы. — Ты же называешь меня милыми словами.

Я постанываю, когда он задевает напряжённое место. Мои глаза сами собой закрываются.

— Итальянское слово, обозначающее корнеплод. И плохо завуалированная отсылка к брутальным викингам-мародёрам. Как-то не очень по-любовному.

— Да и не обязательно по-любовному, — тихо говорит он. — Просто это должно быть моё обращение к тебе… голубка.

— Неа.

— Черничка.

— О нет.

— Ягнёночек.

Я приоткрываю один глаз и бросаю на него взгляд.

— Ты безнадёжен.

— Мы оба это знали, — он вновь прижимает губы к моему лбу в долгом поцелуе. — Ты на моей кухне, — шепчет он, приподнимая мой подбородок, чтобы наши взгляды встретились. — Ущипни меня.

Я стискиваю небольшой кусочек кожи на его боку. Только кожи, ибо на этом торсе жир не водится.

— Ой! Фрэнки, я же образно выражался.

«Упс».

— Прости. Я буквальная девчушка, Зензеро, — я хватаю его за бёдра и притягиваю ближе. — Дай поцелую, чтоб не болело.

Запустив руки под его джемпер, я дрожу от восторга, когда мои ладони проходятся по гладкой тёплой коже, по мышцам его живота.

Из горла Рена вырывается низкий, сдавленный звук.

— Фрэнки…

— Шшш. Я не буду заходить слишком далеко.

Я замечаю крошечное покраснение там, где я ущипнула. Наклонившись, я прикасаюсь губами к его животу, затем медленно прокладываю дорожку к местечку чуть повыше бедра. Это ощущается до нелогичного сексуальным. Ну типа, это его живот. Я целую его бо-бо.

Но потом его пальцы вплетаются в мои волосы, и он беспомощно подается бедрами навстречу.

— Аккуратнее, а то глаз мне выколешь этой штуковиной, — я снова целую его в живот и накрываю ладонью внушительные очертания эрекции под этими грешными спортивными штанами.

Рен со стоном отстраняется и сгибается, упёршись ладонями в колени и делая глубокие медленные вдохи. Совсем как после спринта на льду. Видеть, что я так на него влияю, приносит странное удовлетворение.

— А ты опасна, Франческа.

Я улыбаюсь ему и похлопываю по спине.

— Ну наконец-то до тебя дошло.

* * *

Набив животы потрясающей стряпнёй Рена, мы устроились на диване и смотрим «Чувство и чувствительность». Хью Грант стоит на экране напротив Эммы Томпсон, и оба они одеты в одежду эпохи Остен. Хью в роли Эдварда Феррарса, пытается поговорить с Эммой Томпсон, которая, конечно же, играет Элинор. Но он ужасно неловок. Я не могу представить, кому ещё лучше удаётся очаровательная неловкость, чем старомодному Хью Гранту.

С другой стороны, Рен со своим очаровательным задротством тоже весьма хорош.

Рен слегка меняет позу, снова переплетая наши пальцы и нежно сжимая. Никогда не настолько крепко, чтобы сделать больно моим суставам. И это хорошо, потому что они и сами по себе предостаточно пульсируют.

Последние два дня я пыталась игнорировать тот факт, что мой базовый уровень дискомфорта поднялся до надоедливой боли и ощущению окоченелости. У меня не должно быть вспышек. Биопрепараты и кортикостероиды в низких дозах, которые я принимаю, обычно хорошо работают. Если надвигается вспышка ухудшения, я буду в бешенстве. К сожалению, тут ничего не поделаешь, остаётся лишь сидеть и ждать. И поудобнее устраиваться в объятиях Рена, зевая.

Мои веки закрываются сами собой, но не потому, что мне скучно. Фильм великолепен. Он завладел моим вниманием. Мне нравится сравнивать фильм с тем, что я читаю для книжного клуба, и подмечать, где они позволили себе художественные вольности. Но правда в том, что расписание команды сказывается на мне. И меня выматывает то, что я весь день терплю дискомфорт и боль разной степени, а также стараюсь справляться с рабочей нагрузкой и общением.

А потом я оказываюсь в объятиях рук Рена. И его ног тоже. Тут так уютно. Я невольно испытываю сонливость, расслабляясь на массивном диване в его гостиной. Сизая обивка из мягкого льна. Мягкие, но в то же время упругие диванные подушки. Его крепкая грудь, согревающая мою спину, и вес его рук, успокаивающий даже лучше утяжелённого одеяла.

К моему виску прижимаются мягкие губы.

— Ещё не спишь, сахарочек?

Я вяло пихаю его локтем.

— Это отвечает на мой вопрос, — стонет он.

— Знаешь, как ты можешь меня называть? — я поднимаю взгляд, а Рен наклоняется, и мы задеваем друг друга носами.

Он целует меня в кончик носа.

— Как?

— Ворчунопотам.

Он хмурится.

— Мне не нравится называть тебя ворчливой в той или иной форме, — убрав мои волосы с лица, он смотрит на меня. — Ты не ворчливая. Ты просто…

— Ворчливая. Мы это обсуждали. Лучше не спорь, а спроси, почему?

Рен вздыхает.

— Ладно. Почему?

Я провожу ладонью по его бедру и смотрю, как на его подбородке дёргается мускул.

— Потому что я хочу выключить фильм. И перестать обниматься.

Его лицо теплеет от медленной улыбки.

— Тебе не нравятся обнимашки?

— Нет, нравятся. Ты мастер обнимашек.

Он склоняет голову в поклоне.

— Благодарю.

— Просто я хочу большего.

Рен высвобождает пальцы из моей ладони, обхватывает мой подбородок, и его большой палец проходится по моим губам.

— Мы придём к этому, Фрэнки. Я тоже хочу большего, — шепчет он, после чего его рот мягко прижимается к моему. Он побуждает мои губы раскрыться, дразнит кончиком своего языка.

Я обвиваю рукой его шею и запускаю пальцы в его волосы. Они шелковистые, но в то же время густые, и он вздыхает мне в рот, когда я царапаю ногтями кожу его голову. Рен обвивает рукой мою талию, пока другая его ладонь накрывает мою щёку, а большой палец ласкает мою ямочку на щеке. Его прикосновения — сдержанная нежность. Но его поцелуй — чистый голод.

На моей коже словно вспыхивают искорки, жар разливается по моим венам, между бёдер зарождается сладкое ноющее ощущение. В своё время я немало целовалась, и до этого момента сказала бы, что испытала немало хорошего сплетения языков и откровенных ласк. Но когда наш поцелуй углубляется, и тело распаляется под его прикосновениями, я сталкиваюсь с новым пониманием прошлого. Ничто из того, что