Как-то принес известие, что один немецкий полк внезапным броском пробился в Подгрмеч, в самое сердце нашей свободной «Грмечской республики», и оказался окруженным у села Бенаковаца на подходе к отрогам горного хребта. Вражеских солдат там не было с самого начала восстания.

— Отправляйся туда, погляди, что там делается, — предложил мне командир. — Связные как раз собираются в Подгрмеч, а я знаю, что тебя все это может заинтересовать. Передай привет Шоше, если увидишь его, он уже на пути к Бенаковацу. Да побереги себя: там жарко будет!

Первый мой знакомец, на которого я наткнулся у подножия горы, за самым трактом, был Николетина Бурсач, который вел на задание взвод партизан.

— Верно говорит учительница Мара — Земля и вправду круглая! — закричал он, увидев меня. — Вот мы и опять встретились.

— Ты куда направляешься? — полюбопытствовал я.

— Идем прикрывать эвакуацию партизанского госпиталя. Напирает фашистская сволочь, надо раненых вывозить.

— А как там у Бенаковаца? — озабоченно спрашиваю я, прислушиваясь к непрерывному грохоту боя, доносящемуся со стороны дороги.

— Бой страшный. С обеих сторон только перья летят. Фашисты дерутся так, будто Бенаковац их дом родной. Господи, до чего ж народ несуразный! И Шоша бьется, как голодный волк, ничего вокруг не видит и не слышит: пушки прямо в боевые порядки пехоты выдвинул.

— Да что ты?

— Тяжелее, чем в Бихаче было, честное слово. Мне прошлой ночью шапку с головы пулей сбило. Да шапка-то еще что, дали новую, которую носил один погибший взводный-козарчанин, главное, что мы из того пекла перед самыми дотами насилу вытащили маленького Джураицу Ораяра…

— А что с ним случилось? — вздрогнул я. — Погиб?

— Подкрался, чертенок, тайком от нас вместе с гранатометчиками к самому доту, что у жандармской казармы, там его и зацепило. То ли гранатой, то ли миной, не знаю. Главное, живой остался.

— И куда вы его отправили?

— Старый Лиян его увез. Говорит, найдет, где мальчишку спрятать. Да ты же знаешь Лияна, он в Подгрмече, как у себя в сумке, каждый закуток знает.

— Могу поспорить, что он его отвезет к нашему старому мельнику Дундурию в Ущелье легенд.

— Ну конечно, куда же еще, — согласился Николетина и добавил с грустной улыбкой: — Пускай парнишка полечит раны и ждет весны со сверчками.

— Что, ты и теперь, после этой страшной схватки под Бенаковацем, не забыл Дундуриевых сверчков? — искренне удивился я.

— А почему мы должны их забывать? — задумчиво прогудел Бурсач. — Ты тоже, Бранко, не забывай наших сверчков, да и меня иногда вспоминай, непутевого пулеметчика, который оставил свой родной Грмеч и ушел воевать.

— Как ушел, так и вернешься.

— Да вот что-то у меня сегодня сердце как-то не так бьется, прямо захлебывается, точно мотор нашей хашанской молотилки, когда в нем что-нибудь испортится, — с тоской проговорил Николетина. — Иду, а ноги будто прилипли к земле. Что ж, не все возвращаются после дальней дороги.

Впервые я слышал от Бурсача такие слова. Конечно, ему, краинцу, жаль со своими старыми друзьями расставаться, а может, еще что гложет его душу или память.

Соображая, как бы его развеселить и отвлечь от печальных мыслей, я вспомнил, как на войне прощаются два настоящих краинских молодца. Станут спиной друг к другу, а потом, так сказать «на прощание», что есть мочи толкнут один другого тем местом, на котором сидят, — кто дальше отлетит.

Я принял воинственную позу, стоя на протоптанной в неглубоком снегу тропинке, и позвал Николетину:

— А ну-ка, Ниджо, иди сюда, давай почеломкаемся по-молодецки — кто дальше отлетит. Не бойся, куда бы ни отскочили, мы на своей земле, а вот фашист с Бенаковаца, когда под зад коленом получит, еще неизвестно, где приземлится.

— Вот это ты хорошо придумал, — довольно затрубил Николетина, занимая «боевую» позицию у меня за спиной. — Поди, до Неретвы-то остановлюсь как-нибудь.

36

Простившись с Николетиной, я сразу направился к Бенаковацу. Я надеялся, что Шоша к тому времени уничтожит окруженный гитлеровский полк и я смогу встретиться и спокойно поговорить со своими друзьями: Черным Гаврилой, Йовой Станивуком и с теми веселыми и языкастыми парнями из ударной молодежной роты, которые вечно гогочут, шумят, дурачатся и разыгрывают друг друга, словно войны и в помине нет.

Стал порошить легкий снежок, тот, который приносит тишину и усыпляет даже черных оголодавших ворон. Когда я шел сквозь эту пушистую круговерть, мне и самому стало казаться, что нет в этих краях ни войны, ни смертей. Снег засыпает и гасит страшный огонь, который зажгли злые люди.

Продолжалось это всего каких-нибудь десять прекрасных минут, как вдруг со стороны Бенаковаца донеслись орудийная канонада и захлебывающийся треск пулеметов. Мне показалось, что даже рои снежинок заволновались в своем танце.

— Это не наши, что-то уж очень много пушек бьет! — встревожился я. — Наверное, к окруженным фашистам подходит помощь из Боснийской Крупы.

Бой разгорался все сильнее, и все слышнее было грохотание пушек. На всякий случай я свернул на боковую проселочную дорогу, пролегавшую у подножия обрывистого, поросшего лесом склона горы, где никакой армии ни за что не пройти.

Через какое-то время я услышал в лесу чье-то тихое покашливание. Я поспешил спрятаться за ствол ближайшего бука, и вскоре на лесной тропинке показался какой-то человек, ведя на поводу коня, на котором раскачивался всадник, весь перебинтованный, вероятно раненный.

— Да это же повар Лиян! — невольно вырвалось у меня радостное восклицание. — Ну конечно же это он, вон и шляпу свою надвинул на самые глаза, спасаясь от метели.

Заметив меня, Лиян сначала было перепугался и с ужасом вытаращил глаза, но, узнав, весело затараторил:

— Ты гляди, а я думаю, кто это меня пугать вздумал в этой чертовой метели. Куда это ты идешь?

— В Бенаковац, наших ищу.

— Какой там Бенаковац! — Лиян замахал руками. — Гитлеровцам из Крупы удалось пробиться к своему окруженному полку, а Шоша был вынужден отступить от шоссе к горе. Не ходи туда, ухлопают, как котенка. Мы вот с раненым насилу ноги унесли.

— А кто это у тебя весь забинтованный?

— Джураица Ораяр. Мина из него прямо решето сделала, никак не меньше десяти осколков получил. Доктор говорит, еще счастье, что все раны неопасные. Он у меня, бедолага, видать, заснул на лошади. Я ведь потихоньку бреду, чтобы не беспокоить его.

Наверное, от нашего разговора раненый проснулся и высунул из-под тонкого одеяла покрасневшее, потное лицо. Он сразу же узнал меня и радостно закричал:

— Ага, видал?! Николетина не пускал меня в