Мы мчимся в черноту ночи. Мое сердце переполнено рыданиями, но я кладу поверх него руку, нажимаю себе на грудь и заставляю его утихомириться, хотя недавняя ужасная картина все еще стоит перед моими глазами.

Мы едем часами под неумолчный стук колес, который начинает сводить с ума.

Соскочив с одного поезда, мы забираемся на следующий. А потом — на другой.

После каждой пересадки мое тело слабеет, а решимость крепнет. Мы делаем то, что задумали. С каждым поездом мы все ближе и ближе к цели. Даже когда составы, ночи и рассветы сливаются друг с другом, я не хочу останавливаться. Я хочу двигаться дальше. Каждый раз, когда Чико с Крошкой просят поискать шелтер, я напоминаю: еще один поезд — это еще один шаг на нашем пути. Всего лишь один. Я знаю, мы можем ехать дальше, если только преодолеем себя. Мы должны стремиться к мечте.

— Нам нужно передохнуть, — говорит мне Крошка после того, как мы заскакиваем на третий… нет, уже на четвертый по счету поезд, с тех пор как расстались с Соледад. — Вряд ли мы сможем двигаться в таком темпе, Пульга.

— Надо наверстать потерянное время, — отвечаю я ей. — Мы не должны останавливаться.

Когда мы едем, я стараюсь сосредоточиться на линии горизонта, где небо встречается с землей, потому что, если смотреть по сторонам, мир мелькает так быстро, что голова грозит лопнуть. Это дурацкое ощущение: глаза не могут ни на чем сфокусироваться, а потом начинается такая головная боль, будто в череп воткнули тупое мачете.

Мы проезжаем мимо каких-то обшарпанных домишек, где женщины развешивают постиранное белье. Одна из них машет нам, а потом вскидывает в воздух сжатый кулак, словно подбадривая, делясь своей силой. Ее малыш бежит вдоль насыпи. Он с изумлением смотрит на нас, а мать следит за ним взглядом, пока он не сбавляет темп, когда путь ему преграждают деревья.

Интересно, какими мы кажемся ему, что этот пацаненок думает о нас? Наверняка его мать объяснила ему, что это за люди проезжают на поезде мимо ихдома. И он смотрит на них и воображает себя на таком поезде, потому что, я точно знаю, даже в таком возрасте он уже мечтает уехать. Кто знает, может, этот мальчик когда-нибудь и отправится по нашим следам.

Или года в четыре его убьет пуля, предназначенная кому-то другому.

А может, он погибнет в восемь, потому что его старший брат откажется вступить в банду. Или в двенадцать, потому что вступать в банду не захочет он сам. Он может погибнуть под колесами этого поезда, когда будет бежать радом с составом, пытаясь спасти собственную жизнь. Прежде чем он совсем исчезает из виду, я машу ему, не зная зачем. Моя рука словно сама так решила, потому что слишком размякла — как и мое сердце. Я от-вожу взгляд, но успеваю заметить, что мальчишка тоже мне машет. В сердце у меня будто бы что-то шевелится, и в горле встает непрошеный комок.

«Если я буду слишком много чувствовать, это убьет меня» — говорю я сердцу.

«Если ты ничего не будешь чувствовать, это тоже тебя убьет», — отвечает оно.

Я смотрю вперед, позволяя ветру высушить непролитые слезы, а ритмичному стуку колес поезда убаюкать меня до состояния оцепенения, на многие часы и многие километры.

Целая бесконечность оцепенения.

Я поворачиваюсь к Чико. Виду него хреновый.

«Зачем мы это делаем?» — спрашиваю я себя.

Лицо у моего друга запыленное, загрубелое. Его губы потрескались и кровоточат. Он облизывает их, от этого они пересыхают и трескаются еще сильнее. Я ощущаю, что кожа моего лица тоже стала жесткой и сухой от ветра.

«Зачем?»

Я напоминаю себе о Рэе — и память окрашивается в цвет крови дона Фелисио.

Ощущение голода я стараюсь не замечать, но оно от этого не уходит. В желудке пусто, совсем. Кишки ноют и скручиваются. Я давлю рукой на живот, пытаясь придушить мелкого зверька, который подвывает там, скулит и копошится, требуя еды. Теперь я не могу думать ни о чем, кроме нее. Этих мыслей достаточно, чтобы отвлечься от боли в спине и ногах. Кисти рук то и дело сводит судорога; они скрючены болью, разогнуть пальцы толком невозможно, и приходится делать усилия, чтобы их выпрямить. Я стараюсь хоть немного шевелить всем, что способно шевелиться, не давая застаиваться суставам, но даже это причиняет боль.

Мелкий зверек в животе не унимается. Я пытаюсь скопить во рту побольше слюны, чтобы потом проглотить всю разом, как будто это вода, но даже слюны не хватает.

Глаза закрываются. «Откройтесь, — велю я им. — Откройтесь». Они подчиняются всего на мгновение, а потом веки снова начинают опускаться. И так много часов. И много километров. Через Медиас-Агуас и Тьерра-Бланку. Опасность впереди. Опасность сзади. Опасность окружает нас со всех сторон. Когда я начинаю задумываться об этом, сознание мутится. Мозг превращается в желе и вместе с головой начинает дрожать от тряски.

Горы кажутся подделкой. Такое чувство, что я ненастоящий и все вокруг тоже ненастоящие. Как будто вся эта жизнь ненастоящая. Тут я начинаю паниковать, хлопаю себя по лицу, трясу головой. Потому что это опасное ощущение. Ощущение нереальности заставляет думать, будто можно делать все, что угодно. Например, лечь и уснуть. Закрыть глаза и ни о чем не тревожиться.

Оно заставляет забыть, что у тебя есть тело, которое может упасть, расшибиться, покалечиться.

Крошка

Девочка сидит между матерью и отцом. Ей лет семь, не больше. Даже в этом путешествии, где мы все вынуждены вернуться к самому примитивному, первобытному состоянию нечищеные зубы, вонючие потные тела, — мать заплела ей волосы в две длинные косы и завязала их грязными красными ленточками.

Женщина пристально смотрит на меня, а я, взглянув на нее, понимаю: она догадалась, что я — девушка. Потому что ее взгляд не становится недобрым. Она не прикрывает от меня дочь, которая напоминает мне ту девочку, какой когда-то давно была я сама, — маленькую девочку, любимую отцом и матерью. В глазах женщины появляется понимание, и я смаргиваю слезу. Женщина чуть улыбается мне теплой ободряющей улыбкой, и тут поезд издает скрежет, дергается и сбавляет ход. Я вижу, как женщина хмурится и, крепко прижав к себе дочь, поворачивается к мужу.

Сидящий рядом с нами человек (тот, что уверенно командует тремя своими спутниками и кого Пульга принимает за пойеро) встает и смотрит в сторону головы состава, где в темноте вспыхнули маленькие огоньки, а потом подает какой-то знак